Страница 12 из 13
Однажды утром в своей тетради, заполненной бесчисленными строчками почти освоенных букв алфавита, начертанных толстым карандашным грифелем, Лили начала писать письмо к Нелли. Она часто видела мальчишек-почтальонов, которые забегали в госпиталь и убегали из него со связками писем, и уверилась в мысли, что если сложит свое и надпишет на нем «На ферму „Грачевник“, деревня Свэйти, Суффолк», то оно как-нибудь доберется до Нелли.
Дорогая Нелли, написала она.
Мне ни панравилось, что ты ушла. Я очинь часто мачу кравать. Пожалусто пришли Перкина с Пеги и телегой чтоб отвезли меня домой…
Она хотела было написать о том, как на уроках рукоделия старалась делать аккуратную подгибку и шить «назад иголкой», как вдруг заметила недавно нанятого в госпиталь учителя, который навис над ней и смотрел в ее тетрадь. Учитель хлопнул белой рукой по странице.
– Так, – сказал он. – Порви это!
Это был молодой мужчина с громким голосом человека, который желает оставить «след» в мире и верит, что мир всегда прислушивается к нему и ждет от него большего. Звали его мистером Шерри, и он смущался и злился, когда дети смеялись, услышав его имя. Он, несомненно, верил, что время, проведенное за обучением отсталых сирот Корама, станет важным этапом в некоей значительной карьере, пусть даже пока и не представлял, что это будет за карьера. Может, ему пойти в юристы? От грубого обращения с детьми, особенно с неразвитыми девочками в их дурацких красно-белых чепцах, с жалостливыми мордашками и жуткими тряпичными туфлями, плоть его иногда возбужденно трепетала.
Мистер Шерри заставил Лили встать и вырвать письмо к Нелли из тетради. Он напомнил ей, что дети Корама обязаны отречься от воспоминаний о годах, проведенных в «младенческом безверии», и помнить лишь о том, что их отвергли.
– Та женщина, Нелли, кем бы она ни была, – сказал Шерри, – давным-давно тебя забыла. И я должен убедиться в том, что ты это усвоила. Так что встань и повторяй за мной: «Нелли обо мне забыла. Обо мне забыли все».
Он дернул ее вверх за шиворот, и все в классе уставились на нее. Внезапно стало до того тихо, что Лили слышала дыхание учителя и биение своего сердца.
– Давай же! – крикнул учитель. – Говори: «Нелли обо мне забыла! Обо мне забыли все!»
– Это неправда, – сказала Лили.
– Что? Я не слышал, что ты сказала. Что ты сказала?
– Я сказала, что это неправда. Я знаю, что это неправда. Нелли меня не забыла.
– Пререкаться со мной вздумала? Да как ты смеешь со мной пререкаться?
– Я не знаю, что такое «пререкаться», сэр.
– Да, похоже, что не знаешь. Потому что ты безмозглая девчонка, и в бритой голове твоей нет ничего – ничего, кроме жалости к себе. Ты едва научилась читать. Ты неграмотна. С чего бы этой «Нелли» помнить о таком ничтожестве? Я думаю, что она увезла с собой мальчика в тот день, когда оставила тебя здесь. Так ведь? Она выбрала мальчика, потому что мальчики умнее и способны чего-то добиться. Тогда как ты…
– Я была для нее «золотой девочкой», – тихо произнесла Лили.
– Что? Что ты сказала?
– Нелли называла меня золотой.
– Ты несешь сентиментальную чушь. Немедленно скажи, что тебе велено, иначе я тебя выпорю.
В классе снова повисла гулкая тишина. За окнами под самым потолком Лили увидела стайку воробьев и подумала, что на ферме «Грачевник» они были пестро-коричневыми, а здесь, в Лондоне, их перья потускнели от пыли и сажи. Она решила, что лучше уж думать о воробьях, а не о том, что ей было велено сказать, потому как знала: покуда жива, она ни за что на это не согласится.
Мистер Шерри схватил ее руку и вытащил вперед, поставив на виду у класса. Она слышала, как зарыдала Бриджет. Он заставил Лили нагнуться к спинке стула, достал розгу из-за стола, задрал подол ее платья и принялся хлестать ее по заду в панталонах. Но, не удовлетворившись этим, он стянул с нее исподнее и стал пороть Лили по голой плоти. И Лили слышала, с какой натугой он дышал, словно взбирался по крутому склону в Африке, обратившись в одного из дядей Баков.
Она не плакала и даже не кричала. Но в ту ночь прошептала Бриджет: «Теперь я готова бежать. Хочу сбежать еще до рассвета».
Бриджет сказала, что прямо сейчас сбежать не выйдет: нужно придумать план. Им пригодится шестипенсовик, который она каждый день перепрятывала. Она сказала, что им надо ехать в Болдок, потому что Свэйти – деревушка черт знает где, и они ее ни за что не отыщут. Когда они доберутся до Болдока, мистер и миссис Инчбальд приютят их, поджарят для них бекон и пошлют весточку Нелли Бак в Суффолк. Девочки вспомнили, что на пути в госпиталь последнюю часть пути проделали на омнибусе. Теперь им нужно было лишь выбраться за ворота и дойти до остановки возле гостиницы «У Грея».
Когда их послали в большой двор помочь мальчишкам, которые кололи и носили дрова, они добрели до ворот – проверить, можно ли их перелезть, – но обнаружили, что ворота строго охраняются, и сочли, что так же дело обстоит и ночью: сторожа несут свое дежурство, сражаясь с желанием поспать и тяжестью мушкетов, что так и тянут их к земле.
Но девочки знали, что почти каждый день на заре сюда приезжают телеги и фургоны с продуктами. Бриджет рассказала Лили, что в бакалее Инчбальдов продавалось все необходимое для жизни: чай, мука, овес, сахар, кофе, патока, сода, сушеные бобы, крахмал, соль, перец, рис, сыр, яйца, лук, морковь, капуста, картофель, сало, сливочное масло, бекон, манная крупа, рыбные консервы, изюм, миндаль и ангелика… Она сказала: если бы таких вещей не привозили в Лондонский госпиталь для найденышей, то все бы здесь давно померли, а значит, доставлять еду должны довольно часто. Им с Лили нужно лишь проснуться до пяти утра и прокрасться во двор, дождаться, когда придут подводы, и, пока возницы будут заносить еду на кухню, спрятаться в фургоне и сидеть там тихо и неподвижно, пока их не вывезут за ворота.
Лили лежала в их общей кровати и даже в темноте понимала, что Бриджет уже уснула. Она вытянула руку и, стараясь не разбудить ее, осторожно дотронулась до короткой щетины на ее голове, как некогда дотрагивалась до Тени в глухой тишине суффолкской ночи. Она тосковала по мягкой шерсти Тени и тосковала по тишине фермы «Грачевник». В госпитале Корама всегда был слышен чей-то тихий плач. Порой было не разобрать, плачет ли ребенок, воет ли ветер в гулких коридорах, или сам город тяжело вздыхает, пытаясь уснуть.
По неведомой причине этот заунывный звук напомнил Лили о первой ее ночи на земле и вое тех волков, которые могли бы унести ее в мир иной, если бы тот полицейский не спас ее, и о матери, закутавшей ее в мешок и оставившей ее у ворот парка. Хотя историю эту ей рассказала Нелли, ей, жившей тогда на ферме «Грачевник», не верилось, что так все и было. Это Нелли приходилась ей «настоящей матерью». Другой матери, бросившей ее на смерть ноябрьской ночью, было место в книге сказок про злых ведьм и духов, танцующих среди могил. Она была неосязаемой, бесплотной. Волосы ее были пухом чертополоха, ступни – опавшею листвой. Но в тот момент в воображении у Лили она вдруг обрела форму и черты. Ей представилась злобная персона, сухая и коварная, как сестра Мод, с зубами, скошенными внутрь и спрятанными за сжатыми губами, которые были стиснуты так сильно, что губ у нее, казалось, и вовсе нет, а есть лишь тонкая морщинистая полоса, похожая на шрам…
И вот она явилась, выступила из зимней тьмы, направилась к воротам парка, небрежно неся свой кулек, рискуя выронить его в любой момент, выронить, поскольку двигалась она престранно, то спотыкаясь о бордюры, то запинаясь о булыжники на мостовой, как спотыкался Перкин Бак, напившись сидра. Дождь зарядил над ней, но ей и мысли в голову не пришло, что сырость с холодом могут измучить и убить ее новорожденное дитя.
Дойдя до ворот, она наклонилась и положила свой кулек подле железной ограды. Может, на миг она замерла на месте, натягивая шаль на голову, смотря на существо, что бросала на произвол судьбы, а может, даже не взглянула на него, но поспешила прочь, довольная, что облегчила свою ношу, ни на секунду не терзаясь от любви, нежности или печали, но лишь твердя себе: теперь она свободна.