Страница 2 из 15
По солнцу — всего лишь ранний вечер, а на соседней даче по телевизору позывные программы «Время». Эти чертовы белые ночи — хоть уже и догорающие — кого хочешь собьют с толку. Зосимов глянул на часы и заторопился. Насос, конечно, штука хорошая, но пилить по шоссе на ночь глядя удовольствие на любителя.
— Не будь ты за рулем, обмыли бы мы это дело! — расчувствовался Ерохин. — Работа фирменная, в лучших традициях. Оно бы неплохо еще коробочку приделать на выключателе, чтоб дождь не заливал, но это я сам как-нибудь.
— Если надо, могу и коробочку, чего там…
— Ничего, ничего, не к спеху… Ты вот что, когда будешь проезжать тридцать четвертый километр, сверни налево, на проселок. Шоссе делает большую петлю, а ты — напрямик, через деревню Тарутиху. Восемь километров срежешь за нечего делать.
— Не застряну в какой-нибудь деревенской колдобине?
— Там асфальт. Кое-где, правда, разбитый, но ничего, проскочишь… Давай я тебе хоть яичницу на посошок сварганю, а? С копченым салом.
— Бог с ней, с яичницей, — сказал Зосимов. — И так приеду черт-те когда…
— Ну да, ну да, — понимающе произнес Ерохин. — Ты это, машину загони в пятый бокс, ключи у дежурного.
Низкое солнце уже катилось по зубчатой кромке придорожного леса, полосуя шоссе длинными тенями. Зосимов притормозил перед поворотом, пропустил отчаянно громыхающий «Урал» с прицепом и свернул на проселок. Трясясь на разбитом, латаном-перелатанном астальте, запоздало пожалел: стоило менять шило на мыло, тащиться по этой стиральной доске ради каких-то восьми километров; по шоссейке с ветерком — знай жми под сотку! — проскочил бы куда быстрее.
А Ерохин-то, паразит, не предложил срезать петлю, когда на дачу ехали. Еще бы — не тот комфорт. Может, вернуться, от греха, подальше?..
Да ладно, подумал Зосимов. Как-нибудь прорвемся. Авось…
3
Сержант Грищенко ругался от души, трясясь в кабине милицейского «уазика» по разбитому проселку. Суровая служба еще не довела его до сотояния полной остервенелости, когда острые эмоции выражаются исключительно матюгами. Самое сильное ругательство у него было: за-ра-за! В эту «за-ра-зу» вкладывалась и злость, и досада, и горестное недоумение.
Казалось бы, отстрелялся на сегодня, разобрался со всеми конфликтными мелочами жизни, — забей напоследок «козла» в дежурке и топай домой, где, по агентурным данным, стынет в холодильнике окрошка и пара бутылок пива. А завтра — выходная суббота, банька и прочие волнующие перспективы. Так нет же, пятницкие черти не дремали и подкинули-таки сюрприз. Позвонили из этой треклятой Тарутихи и паническим голосом сообщили о каком-то раздолбае Петьке, который бегает по деревне с двустволкой, ищет жену и грозится начинить ее дробью, а заодно и всех родственников, начиная с тещи.
Ух, за-ра-за!.
— Да не переживай, Семеныч! — сказал водитель Вася. — Повяжем мы этого му… извиняюсь, мужика. Все они храбрые под градусом да перед своими. Увидит милицию — наделает в штаны.
— Не наделает, Вася, — вздохнул Грищенко. — Знаю я этого заразу… Он дурной, понимаешь? А поддаст — дуреет до полного скотства, ни черта не соображает. И, главное, ни черта не боится, причем не от великой храбрости, а от великой дурости.
— Видали мы таких бешеных… Больше на публику работают. Чтоб страх нагнать на деревенских, чтоб уважали, значит.
— Оно-то да, есть немного… Жаль, пятницу мою изгадил, паразит несчастный. Такое было настроение!.. Нет, надо изгадить. За-ра-за!..
Вася понимающе кивнул и включил карманный приемничек, хитроумно укрепленный на приборной доске. Пропищал «Маяк», диктор сообщил, что в Москве двадцать один час, а потом прочувствованно рассказал об ужасном состоянии польской экономики.
— Ты бы лучше о наших болячках потолковал, — посоветовал диктору Вася. — Горазды мы в чужие кастрюли заглядывать…
— Навешает мне моя Надюха, — убежденно сказал Грищенко, думая о своем. — Никакого понятия о тонкостях милицейской службы. Ты ей — оперативная обстановка, а она — вперед всех лезешь, а на тебе и рады воду возить. Точно, навешает.
До Тарутихи оставался километр с небольшим, когда в той стороне прозвучал выстрел. Гулкий такой, раскатистый, эхом отразившийся от темнеющей стены запольного леса.
— Ого, — сказал Вася. — В деревне пахнет жареным!
— Этот придурок прямо-таки просится в зону, — пробормотал сержант. — Придется устроить ему черную пятницу. Останови где-нибудь у крайней избы.
Из-за придорожных кустов вышел расхристанный дядька с кривой дубинкой. Он замахал рукой, пританцовывая от нетерпения и часто оглядываясь. Вася тормознул. Грищенко спрыгнул на придорожную траву, потрогал кобуру.
— Это меня послали встречать, — сказал дядька, пришептывая и делая большие глаза. — Тут у нас такое… Чистый бандитизм, прости господи!
— Мужики в деревне есть? — поинтересовался Грищенко.
— Как же без мужиков-то? Есть мужики. Десятка два наберется. Не шибко молодые, но есть.
— Десятка два на одного паскудника? Ну и ну… Скрутили бы да врезали как следует, чтоб ума прибавилось. Что, слабо?
— Так страшно же! Бегает с ружьем, грозится всех поубивать. Это же Петька, не кто-нибудь. Ежели в подпитии — чистый зверь! Хоть в подполе хоронись.
— Ладно, дядя, не трусь, — небрежно произнес сержант. — Сейчас мы его успокоим… Полезай в кабину, покажешь дорогу.
«Уазик» медленно, словно крадучись, покатил в сторону деревни. Вечернюю тишину разорвал еще один выстрел из дробовика.
— Поднажми, Вася, — сказал сержант. — Пора брать за холку этого террориста задрипанного, пока он и в самом деле кого-нибудь не укокошил.
Около древнего, прогнувшегося веером забора остановились.
— Где-то здесь, — осипшим голосом произнес дядька.
— Намек понял, — сказал Грищенко. — На том, как говорится, мерси. И давай огородами… Сейчас тут начнется серьезный мужской разговор.
Дядька не стал долго себя уговаривать, шмыгнул в кусты и сгинул. Где-то невдалеке раздался визгливый, на нерве, голос: «У-у, суки, попрятались? Выходи по одному! Всех порешу!»
— Вон в том дворе, — показал сержант. — Похоже, на задах. Обойди его слева, тишком. Я пойду на контакт. Когда крикну: балда! — пугни, отвлеки на себя. А дальше действуй по обстановке.
— Есть, командир! — сказал Вася и, достав из кобуры «макарова», побежал вдоль изгороди.
Грищенко тихонько отодрал пару досок в заборе, пробрался в огород и, спотыкаясь о кочки окученного картофеля, направился в сторону небольшого ладного сарайчика, похожего на баньку. Там была хорошая исходная позиция.
Сруб, обшитый тесом. Точно, банька. Он встал за углом, прислушиваясь.
Ага, кто-то зашуршал в кустах, матюгнулся. Совсем рядом, в зарослях бузины. Вот он, за-ра-за!..
Здоровенный мужичина в серо-голубой растянутой майке, в пятнистых, защитного цвета штанах, босиком, с двустволкой в руках по-медвежьи вылез из кустов, постоял, озираясь, и очень внимательно посмотрел на баньку.
Нет, старичок, подумал Грищенко, сюда я тебя не пущу. Иначе хрен тебя из баньки выкуришь, хоть группу захвата из города вызывай. Ты с ружьем против нас с Васей, да двух «макаровых» в придачу. Покажи, какой ты ковбой.
— Гражданин Темников! — строго сказал сержант.
«Ковбой» аж подпрыгнул от неожиданности. Засуетился, ружье наизготовку взял, а в кого стрелять не видит. Постоял так секунду-другую и не выдержал:
— Какая сука дроби захотела?! Так за мной не заржавеет. У меня это — мигом!
— Ты имеешь дело с милицией. Кончай шутки и бросай оружие, парень!
Выстрел пришелся в самый угол баньки — брызнули щепки.
— А-а, менты поганые!.. Петьку взять?! Ну, возьмите, козлы серые! Всех покрошу, патронов хватит!..
Ясно, истерика. Уговаривать бесполезно, надо брать. Ну, Вася…
— Балда!
В тот же миг суковатый дрын вылетел из-за куста и шарахнул Петю по темечку. Тот крякнул, выронил двустволку и схватился за голову. В ту же секунду к нему рванулся Грищенко, но еще раньше подоспел Вася — сшиб «ковбоя» на землю и заломил ему руки за спину. Капроновый шнур с узлами на концах намертво сцепил запястья деревенского экстремиста.