Охота на одиночку

Зосимова на носилках перенесли в приемный покой. Дежурный терапевт прочитал сопроводиловку, списанную врачом «скорой» с батуринского журнала, страдальчески поморщился:

— У нас в хирургии все три отделения — под завязку. Куда я его положу?

— Мое дело телячье, — безмятежно ответил врач «скорой». — Куда сказали, туда и привез.

— Телячье… — проворчал терапевт. Он наклонился к Зосимову, приоткрыл у него веко, взялся за пульс. — Давно он без сознания?

— Да нет, он просто спит. Я ему вкатил промедол, чтоб не так мучился от боли и немного поспал. У него ребра переломаны, болевой шок.

— И слегка сотрясение мозга, да? Ладно, разберемся, что у него там порушено… Переложите его на каталку, не сочтите за труд.

— Чао! — сказал, врач «скорой», помогая санитару выносить тяжеленные носилки.

Зосимова долго катили по коридорам, жирно отсвечивающим, недавно вымытым линолеумом, лифтом подняли на третий этаж, к хирургическому отделению. Добрых полчаса он лежал на каталке, пока две полусонные санитарки устанавливали койку в коридоре, ходили за матрасом и подушкой, стелили белье…

Хирург бегло осмотрел Зосимова и покачал головой.

— Тут без полной рентгеноскопии делать нечего, — сказал он сестре. — Переломы, переломы… Запишите его утром на рентген.

— А сейчас? — спросила сестра.

— Пусть спит, — сказал хирург. — До утра ничего с ним не случится.

Глубокой ночью Зосимов очнулся. Он испытал облегчение от того, что стряхнул с себя жуткий, навязчивый кошмар. Все, все это было во сне: насос в колодце, новенькая свеча, двое баидитов, нож, выбрасывающий клинок, долгое падение, хруст костей, кровавое пятно на березе, добрый человек с негнущейся ногой, обжигающий рот коньяк, короткая вспышка взорвавшейся мины, смеющийся англичанин-дантист, царапающая сухость во рту, лицо женщины, возникшее из белизны, шприц в руке бородатого человека.

Необыкновенная ясность сознания. Мысли четкие, трезвые. Ни малейшего ощущения боли. Слух обострен до предела. Кто-то храпит, кто-то постанывает, где-то слышны шаркающие, удаляющиеся шаги. Пахнет карболкой.

Это больница. Я лежу на больничной комке. Сбившийся ватный матрас. Твердый комок давит в поясницу. Желтоватый полумрак, рожденный слабенькой дежурной лампочкой. В коридоре четыре койки, выставленные в ряд под задернутыми окнами. Чуть приоткрыта дверь в палату, откуда просачивается в коридор густая темнота. Я лежу здесь, потому что в палате нет мест. Ни для меня, ни для тех троих, которые угадываются под скомканными простынями на соседних койках.

С ними все ясно — больные, где же им и быть, как не в больнице… Но я-то почему здесь? Что я делаю в зтом коридоре, провонявшем карболкой? Или это мне тоже снится?.. Где же явь?

Зосимов поднял глаза на дежурную лампочку. Ему показалось, что она медленно тускнеет, полумрак сгущается, лампочка, гаснет…

Паталогоанатом в акте о вскрытии Максимова (имя и отчество неизвестны) написал: смерть наступила в результате тяжелой черепно-мозговой травмы. А дальше — сплошные медицинские термины, понятные лишь посвященным.

16

Пообрывать бы руки тем умельцам, которые нарисовали этот красивый атлас, подумал Худяков. Так все ладно на бумаге: развилка на Тиханово, тонкая прямая линия, дорога длиной 12 километров. Именно дорога обозначена, а не хвост собачий. А какая это, к черту, дорога? Самая настоящая партизанская тропа. По ней бы на тракторе, в крайнем случае на телеге с хорошей конягой. Зад отобьешь на рытвинах и ухабах, зато доедешь. «Волга» к такому бездорожью мало приспособлена. Того и гляди, сядешь на днище, повиснув над глубокими колеями, или втюхаешься в бездонную лужу. Но выбирать не из чего, нынешней ночью другую дорогу не построят.

Да что там дорога — другая проблема не идет из головы: что делать с Серым? Не по пути с ним, это ясно. Слабый человек и к тому же бестолочь. Погоришь на нем за нечего делать. Или вскорости, или попозже, когда расслабишься и почувствуешь себя в полной безопасности. У него прямо на лбу написано крупными буквами: погоришь на мне, парень! Но и оставить тоже нельзя. Как оставишь? По-хорошему не получится, а потому заимеет на тебя зуб и при случае расколется, с охотой и злорадством, чтобы спасти свою паршивую шкуру.

Хвост оставляешь, хвост! А на нем твоя биография, привычки, планы, да и сам ты — в фас и профиль. Нельзя. Раз уж ввязался в игру, не засвечивай карты перед ментами. Какой тебе кайф заведомо играть на проигрыш?..

Километров шесть пропахали. Если верить атласу, еще столько же осталось до станции. Все-таки живы в памяти старые водительские хитрости, не забылись за три года отсидки. Хорошо, не после дождей довелось ехать, иначе каюк был бы на первом же километре. Молодец этот Зосимов, недавно новую резину поставил — прилично держит на луговом бездорожье.

Слева вплотную подступил лес: елка да березы, а справа, в низинке — болото. В слабом свете ущербной луны оно выглядело особенно зловеще — неподвижная вода, редкие кочки, мертвые, словно обугленные стволы деревьев. Поганое, гиблое место.

Вдребезги разбитая грузовиками дорога шла по самому краешку пригорка, вплотную прижимаясь к лесу. Пришлось идти на первой скорости, переползая через узловатые корневища, лавируя между колеями, чтобы не попасть в ловушку — промоину. Ветки придорожного ольшаника со скребущим шорохом оглаживали левый борт.

— Ну, вляпались… — пробормотал Серый.

— Ты еще не знаешь, что такое вляпаться по-настоящему, — отозвался Худяков, удачно проскочив ложе ручья, впадающего в болото.

Лес немного отступил, и дорога, выйдя на песчаный взгорок, стала чуть поприличней. Тут бы и скорости поддать, но Худяков неожиданно остановился и вылез из машины.

— Куда ты? — спросил Серый.

— Погляжу, что там впереди.

Взгорок трехметровым уступом нависал над болотом. Внизу была не вода — жижа, отороченная у берега полоской ядовито-зеленого рогоза. Худяков пошел по краю уступа, глядя на болото. Оттуда потягивало гнильем. Выводили свои страстные трели болотные лягушки, скрипела какая-то ночная птица, будто тупой пилой пилили сухую лесину.

Здесь, подумал он. Кто знает, что там впереди. Извини, Серый, зря я втянул тебя в эту игру. Я не знал, что так обернется. Извини, старина, но у меня нет выбора. Жизнь — штука суровая, беспощадная, в ней кто-то выигрывает, а кто-то и проигрывает. Я хочу выиграть, слишком многое поставлено на кон. А с тобой я проиграю. Извини.

Машина тоже должна исчезнуть. Она засвечена. За ней такой хвост тянется — только потяни…

Я не виноват, что в этой игре сволочные правила. Дал слабину — уже не отыграешься, пойдешь на дно. И никогда тебе оттуда не подняться. До конца жизни бултыхайся в дерьме.

Худяков снова сел за руль.

— Можно проехать по краешку, — озабоченно сказал он.

Дал газ и поехал вперед, забирая вправо. Все ближе, ближе к краю уступа. В последний момент отбросил дверцу и вывалился на траву. Еще не успев подняться, он услышал сильный всплеск и бульканье. И постепенно глохнущий жуткий вопль: «А-а-а!..»

Он посмотрел на то место, куда свалилась машина. Ее уже не было видно, только подымались и подымались, утробно булькая, воздушные пузыри. Словно завороженный он не мог оторвать от них глаз. Ни радости освобождения, ни ужаса от содеянного — оцепенение. Спроси его: долго ли продолжалась агония автомобиля, и он бы не ответил. Время замерло.

Потом стало тихо; темная болотная растительность медленно и бесшумно сомкнулась, затягивая пробитое окно.

Ну, все, подумал Худяков. Дело сделано, и хватит об этом. Забудь. Не было никакой «Волги», и Серого тоже не было. Он остался на зоне, понял?

Худяков пошел по дороге, стараясь держаться поближе к лесу. Если что — юркнуть в заросли и переждать. Но никто его не спугнул, никто не проехал по ночной развороченной дороге.

Ранним утром он пришел на станцию. Дождался, когда откроется касса, купил билет и первой электричкой, в почти пустом вагоне уехал в город.