Учитель французского языка

– От кого же вы узнали о французских обычаях и привычках? спросила я. – Верно мосьё де…., верно ваш папа часто беседует с вами о Франции?

– Не слишком часто, – когда мы бываем одни, – когда у нас нет никого из посторонних, отвечала Суэанна, старшая дочь, серьёзная, с благородным видом девушка, лет двадцати. – Мне мажется, папа потому не говорит о Франции при нашей мама, что боится огорчить ее.

– А мне кажется, сказала Ами: – что он никогда не заговорит о Франции, если может обойтись без этого; – он только тогда Начинает говорить о ней, когда его сердце переполнится воспоминаниями, и то потому, что многие чувства невозможно передать на английском языке.

– Из этого я заключаю, что вы превосходно владеете французским языком.

– О, да! Папа всегда говорит с нами по-французски… это наш родной язык.

Но при всей их преданности к отцу и к отечеству, они были преданными дочерями своей матери. Они были её подругами, её помощницами в приятных трудах по домашнему хозяйству; – они были практическими, полезными молодыми девицами. Но, оставаясь одни, они посвящали весь свой энтузиазм и всю романтичность натуры своему отцу. Они были поверенными душевных движений этого бедного изгнанника и любви его к Франции, жадными слушательницами всего, что он говорил о ранних днях своей жизни. Его слова внушили Сузанне решимость, в случае, если б она освободилась от домашних обязанностей и ответственности, сделаться, подобно Анне-Маргерите Шалабр, пратетушки её отца, Сестрой Милосердия и образцом женской непорочности. Что касается до Ами, – то она ни под каким видом не хотела бы оставить своего отца; в этом состояла вся перспектива её будущности.

Года три тому назад, я была в Париже. Одна из моих подруг, проживавшая там, – англичанка по происхождению, жена немецкого ученого, и француженка по манерам, – убедительно упрашивала меня приехать к ней на вечер. Я чувствовала себя не хорошо, и потому имела расположение остаться дома.

– Пожалуйста приезжай! – сказала подруга. Я на это имею свои причины, и причины весьма заманчивые. Быть может, сегодня в моем доме разыграется романическая сцена. Роман в действительности! – Неужели ты не приедешь?

– В чем же дело? – скажи мне прежде, – сказала я, зная привычку моей подруги видеть самые обыкновенные вещи в романическом свете.

– У нас будет молодая леди, – не первой молодости, это правда, но все же молодая и очень хорошенькая; дочь французского эмигранта, которого муж мой знавал в Бельгии, и который с тех пор живет в Англии.

– Извини пожалуйста, – но как ее зовут? прервала я, побуждаемая любопытством.

– Де-Шалабр. Разве ты ее знаешь?

– Да; и принимаю в ней большое участие. Я с удовольствием приеду повидаться с ней. Давно ли она в Париже? Сузанна это или Ами?

– Нет, предоставь мне удовольствие не рассказывать моего романа. Потерпи немного, и ты получишь ответы на все твои вопросы.

Я откинулась к спинке моего кресла. Некоторые из моих подруг отличались способностью наводить скуку, так что, в ожидании, когда они начнут рассказывать, о чем их просят, непременно нужно было принимать покойное положение.

– За минуту перед этим я сказала тебе, что муж мой познакомился с мосьё де-Шалабром в Бельгии, в 1815 году. С тех пор они вели переписку, не слишком частую, это правда, потому что мосьё де-Шалабр был учителем в Англии, а мой муж профессором в Париже, – но все-таки раза два в год они извещали друг друга, как идут их дела. Со своей стороны, я ни разу не видела мосьё де-Шалабра.

– Я знаю его очень хорошо, сказала я. Я знаю его с самого детства.

– Год тому назад жена мосьё де-Шалабра скончалась (она была тоже англичанка), – скончалась после продолжительной и тяжкой болезни. – Старшая дочь её ухаживала за больной с терпением и нежностью ангела, как говорил отец, и я этому совершенно верю. Но, после кончины матери, ей, как говорится, опостыл свет, она привыкла к полуосвещению, к тихим голосам и к постоянной мысли о том, что при больных должен находиться кто-нибудь безотлучно; громкий говор и шум здоровых людей раздражал ее. По этому, она стала уговаривать отца дать ей позволение сделаться Сестрой Милосердия. Она говорила, что он, вероятно, с удовольствием отдал бы ее жениху, который бы явился к ним с предложением жениться на ней, и оторвать ее от дома, от отца и сестры; – неужели жь он не согласится разлучиться с ней, когда к этой разлуке ее призывал долг религии? – Он дал ей согласие, и написал к мужу моему письмо, в котором просил принять ее в свой дом, пока она не приищет монастыря, в который пожелает поступить. Вот уж два месяца, как она гостит у нас, и теперь я очарована ею. На будущей неделе она отправится домой, если только….

– Но извини пожалуйста, ведь ты кажется сказала, что она хотела сделаться Сестрой Милосердия?

– Это правда; но она слишком стара, чтоб поступить в этот орден. Ей двадцать восемь лет. Это разочарование, слишком для неё прискорбное, она перенесла терпеливо и кротко, но я вижу, как глубоко она тронута. Теперь приступим к моему роману. Лет десять тому назад мой муж имел ученика, какого-то мосьё дю-Фэ, умного и с обширными познаниями молодого человека, – одного из первоклассных купцов города Руана. Мосьё де-Фэ, приехав недавно в Париж по своим делам, пригласил мужа моего на обед, за которым история Сюзетты Шалабр была рассказана, вероятно, потому, что муж мой осведомлялся, каким бы образом и с кем отправить ее в Англию. История эта заинтересовала де-Фэя; он выпросил у мужа позволение явиться ко мне вечером, когда Сюзетта будет дома; – и вот, вечер этот назначен сегодня; мосьё дю-Фэ пожалует к нам с своим приятелем, который тоже обедал у него вместе с моим мужем. Неужели ты не приедешь?

Я поехала скорее с надеждой увидеть Сюзанну Шалабр и услышать что-нибудь новое о родине, о месте моей юности, чем выжидать какой-нибудь сантиментальной сцены. Сузанна Шалабр была серьёзная и скромная девица. Она была молчалива и печальна, – так долго лелеемый план её жизни разрушился. Она говорила со мной не много, тихо и дружелюбно отвечая на все мои вопросы; что касается до джентльменов, то её равнодушие и скромность не допускали никакой возможности вступить с ней в разговор, – словом, встреча наша была скучна и неудачна.

– О, мой роман! мои ожидания! Еще раньше половины вечера я готова была бы отдать все мои воздушные замки за десять минут приятного разговора. – Не смейся надо мной: сегодня я не могу переносить твой смех.

Так говорила моя подруга, прощаясь со мной. Я не видала ее два дня. На третий день она приехала ко мне вне себя от радости.

– Наконец, ты можешь поздравить меня. Дело кончилось; хотя и не так романтично, как я ожидала, – но тем лучше.

– Что ты хочешь сказать? сказала я. – Неужели мосьё де-Фе сделал предложение Сузанне?

– О, нет, не он! предложение сделал его друг, мосьё де-Фрез, то есть не сделал еще и он, а только говорил, и не говорил, пожалуй, но спрашивал мосьё де-Фэ – намерен ли он жениться на Сузетте, и, получив от него отрицательный ответ, мосьё де-Фрез сказал, что приедет к нам и будет просит нашего содействия, чтобы ближе познакомиться с Сузанной, которая очаровала его своей наружностью, своим голосом, своим молчанием, – словом сказать, всем, всем. Мы устроили это так, что он будет её провожатым в Англию, тем более, что ему нужно было ехать туда по своим делам; а что касается до Сюэетты (она об этом еще ровно ничего не знает), она только заботится о том, как бы скорее воротиться домой, – для неё все равно, с кем бы ни ехать, лишь бы мы отпустили. Вдобавок, мосьё де-Фрез живет в пяти шагах от замка Шалабр, следовательно, Сюзетта будет любоваться поместьем своих предков когда ей угодно.

Когда я приехала проститься с Сузанной, она, казалось, ничего не знала и была спокойна, как и всегда. В уме её не было идеи, что в нее может кто-нибудь влюбиться. Она считала мосьё де-Фрез чем-то в роде скучной и неизбежной принадлежности дороги. В моих глазах, он многого не обещал; но все же это был приятный мужчина, и мои друзья отзывались о нем с отличной стороны.