Страница 2 из 4
Мэри чувствовала себя весьма раздраженною и вместе весьма преступною. Она действительно пожалела бедного, охромевшего кота; когда он, с плачевным мяуканьем, приполз к ногам госпоже. Она раскаивалась, что прибила его так жестоко, и тем более, что кот доведен был до искушения собственною её беспечностью: никогда не запирала шкап, в котором хранилось съестное. Но презрительный взгляд мистрисс Дженкинс на кусок баранины превратил её раскаяние в припадок сильного гнева, и она захлопнула дверь под самым носом мистрисс Дженкинс, стоявшей в сенях и ласкавшей кота, – захлопнула так сильно, что маленький Том проснулся и начал реветь. В этот день у Мэри все пошло не так, как следует. Ребенок проснулся – кто же понесет обед мужу в типографию? Она взяла ребенка на руки, стараясь убаюкать его, и, убаюкивая, плакала, сама не зная о чем, – вероятно, вследствие отлива гневных чувств и прилива более мягких и нежных. Она снова и снова раскаивалась в том, что прибила кота; ее терзала мысль, что, может быть, и в самом деле переломила ему ногу. Что бы сказала её мать, узнав, какою сердитою и жестокою сделалась её маленькая Мэри? Неужели Мэри доживет до того, что, в минуты гнева, будет бить и своего малютку?
Мэри горько плакала, а при этом положения убаюкиванье было бесполезно; она должна была оставить его, должна была взять ребенка на руки и вместе с ним отправиться в типографию, потому что обеденный час прошел давным-давно. Очистив тщательно баранину, кусок которой чрез эту операцию доведен был до бесконечно малого количества, и вынув из горячей золы печеный картофель, она уложила и то и другое в корзинку, вместе с другими принадлежностями, как-то: тарелкой; маслом, солью, ножом и вилкой.
Восточный ветер действительно был резкий. Мэри бежала, стараясь укрыться от него. Снеговые хлопья были тверды и, как льдом резали лицо. Ребенок плакал во всю дорогу, хотя она и закутала его в платок. Усталый и голодный муж с особенным аппетитом напустился на картофель; физические потребности в нем до такой степени были сильнее моральных, что он мрачно посмотрел на холодную баранину. Мэри воротилась домой без всякого аппетита. После некоторых усилий накормить ребенка, настойчиво отклонявшего от себя молоко и булку, она, по обыкновению, положила его на постельку, окруженную игрушками, и сама занялась приготовлением фарша на рождественский пуддинг. Рано вечером к ней принесли небольшой сверток, упакованный сначала в простую серую бумагу, потом в белую, гладкую, как атлас и, наконец, в душистую салфетку. К этому свертку приложена была записка от матери, извещавшей свою дочь, что она не забыла Рождества, и узнав, что фермер Буртон резал молодую свинью, она не замедлила воспользоваться этим случаем: Приобрела окорок и сделала из него несколько сосисок с теми специями, которые так нравились Мэри, когда она жила еще доили.
– Добрая, добрая матушка! сказала Мэри про себя. – Найдется ли в мире существо, которое с такой любовью вспоминает близких своему сердцу. Какие дивные сосиски приготовила она. Вещи домашнего приготовления имеют особенный вкус, которого не купить ни за какие деньги. Да где! таких сосисок, как матушкины, не найдешь в целом мире! Я уверена, что если б мистрисс Дженкинс попробовала сосиски моей матушки, она бы не бросилась на городские изделия, которые Фанни только что притащила.
В этом роде она продолжала размышлять о родительском крове, пока воспоминания о милом коттедже не вызвали ей улыбки на уста и ямочки на щеках; – милом коттедже, который зеленел даже теперь, среди глубокой зимы, с его месячными розами, с его остролистником и огромным португальским лавровым деревом, которым так гордилась её мать. А тропинка через огород к фермеру Буртону… о! как свежо сохранялась она в её памяти! Мерами собирала она у него незрелые яблоки и кормила свиней, пока Буртон не начинал бранить ее за то, что дает им так много дрянной зелени.
Размышления Мэри и её воспоминания внезапно были прерваны. Её крошка (я называю его крошкой, потому что так называли его отец и мать, и потому еще, что он действительно был крошка, хотя ему и минуло восемнадцать месяцев) заснул, между игрушками, тревожным, беспокойным сном; но Мэри и за это была благодарна, потому что утром он спал весьма мало и потому еще, что ей предстояло много дела. Но в это время в гортани ребенка поднялось такое странное хрипенье, как будто по каменному полу в кухне тащили тяжелый и скрипучий стул. Открытые глазки ничего не выражали, кроме страдания.
– Милашка мой, Томми! сказала Мэри, с ужасом взглянув на него, и потом взяв на руки. – Малютка мой! что ты так хрипишь, крошечка мой!.. Бай, бай, баю, бай!.. Перестань же, ангел мой! Что с тобой сделалось?
Но хрипенье становилось все сильнее и сильнее.
– Фанни! Фанни! вскричала Мэри в смертном испуге, потому что ребенок почти почернел от стеснения в горле.
Мэри не к кому было обратиться за помощью и состраданием, кроме дочери домохозяйки, маленькой девочки лет тринадцати, прислуживавшей в доме во время отсутствия матери. Фанни считалась служанкой преимущественно верхних жильцов, которые платили особо за хозяйскую кухню, потому что Дженкинс терпеть не мог запаха стряпни! Но, к счастью, теперь Фанни сидела за своим рукодельем, штопала чулки и, услышав крик мистрисс Годгсон, выражавший сильный испуг, опрометью бросилась к ней, и с разу поняла, в чем дело.
– У него круп! Ах, мистрисс Годгсов! он умрет, непременно умрет! С моим маленьким братом было то же самое, и он умер в несколько часов. Доктор сказал, что уж поздно…. ничего нельзя сделать. Нужно было бы, говорил он, с самого начала сделать теплую ванну: это бы еще могло спасти его; но… ах! Боже мой! он хуже на вид, гораздо хуже моего брата!
Фанни в словах своих бессознательно выражала чувство детской любви, которое увеличивало еще более её опасения за жизнь ребенка; впрочем, близость опасности была очевидна.
– О, мой милочка, мой крошечка! Ангельчик мой! зачем ты так захворал, бедняжка мой! Нет…. я не могу смотреть её тебя… И огонь-то у меня погас!.. Все думала о матери, чистила коринку, а про огонь-то и забыла. Ах, Фанни! скажи, ведь у вас на кухне верно есть огонь?
– Мама велела затворить заслонку, и когда мистрисс Дженкинс кончит стряпать, то бросить туда перегорелый уголь. Я так и сделала; теперь он, я думаю, совсем погас… Но… ах, мистрисс Годгсон! позвольте, я сбегаю за доктором… я не могу слышать его крика; точь-в-точь мой маленький брат.
С глазами, полными слез, Мэри попросила Фанни сбегать, и, стараясь удержать слезы, поддержать бодрость духа, подавить в душе тяжелое горе, положила ребенка в колыбель и побежала валить водой большой медный чайник.
Мистрисс Дженкинс состряпала скромный обед, отобедала с мужем, который для этого пришел домой; рассказала ему о побоях, перенесенных милым котеночком, при чем мистер Дженкинс с справедливым и величавым негодованием заметил, что все эти ссоры возникают от отвратительной газеты «Examiner»; спрятала сосиски, индюшку и пуддинг, которые заказал ей муж; прибрала комнату, приготовила все к чаю, поласкала кота и потужила о этом бедняжке (который, мимоходом сказать, совсем забыл о побоях, и с наслаждением принимал нежные ласки). Сделав все это, мистрисс Дженкинс присела, чтоб примерять настоящий кружевной чепец. Каждая складочка была разглажена, каждый бантик расправлен: как вдруг! что это такое? – За окнами, на улице, хор тоненьких детских голосов запел старинный рождественский гимн, который мистрисс Дженкинс слышала тысячи раз в дни своей юности…
Она встала и подошла к окну. Там внизу у тротуара стояла группа серовато-темных маленьких фигур, рельефно отделяющихся от снега, которым покрылась вся улица. Отсчитав несколько медных монет, она бросила их в окно маленьким певцам.
Пока она слушала гимн и отсчитывала медные деньги, в открытое окно забрался зимний холод; она помешала пылавший огонь в камине и села прямо перед ним, – но не с тем, чтоб расправлять кружева: подобно Мэри Годгсон, она задумалась о давно минувших днях, – углубилась в воспоминания детства, – припоминала давно забытые слова и святочные сказки, которые когда-то слушала на коленях матери.