Страница 3 из 6
— Мадам заметно постарела, — вклинился он в мои раздумья, бросив взгляд на нашу хозяйку.
— Мадам всё ещё очень хороша собой, — ответил я.
— Вот, разве не странно, — продолжил он, понижая голос, — что практически все без исключения женщины восхваляют отсутствующих или умерших мужей, будто лучше их было и не сыскать? — он пожал своими маленькими плечами и выдержал многозначительную паузу. — Вы только представьте! Мадам всегда превозносит своего покойного мужа в присутствии нынешнего! Чем, надо сказать, нас — гостей всякий раз сильно обескураживает: ведь все вокруг наслышаны о столь печально известном характере покойного мсье де Реца[5]. «Ну да, решительно все в Турени[6]», — подумал я, но в ответ только согласно хмыкнул.
В ту же минуту ко мне подошел наш хозяин и с видом вежливого интереса (подобный вид напускают на себя люди, справляясь о здоровье вашей матушки, которая на самом деле им совершенно безразлична) спросил (если я не ослышался): «Как поживает ваш кот?» Как поживает мой кот! О чём хотел узнать этот человек? Мой кот!{5} Имел ли он в виду моего бесхвостого кота Тома, родившегося на острове Мэн, который теперь, как считается, защищает мою лондонскую квартиру от нашествия крыс и мышей? Том, как Вы знаете, высоко ценим некоторыми из моих друзей за степенность манер и мудрый прищур глаз, и, извлекая выгоду из такого их отношения, он без малейших колебаний использует для отирания ноги своих ценителей. Но неужели слава моего кота смогла дотянуться сюда через Канал[7]? Однако, вопрос нуждался в ответе, поскольку лицо нашего хозяина всё ещё выражало учтивое беспокойство, и я в свою очередь засвидетельствовал признательность и уверил его в том, что, насколько мне известно, кот мой чувствует себя замечательно.
— И климат ему подходит?
— Совершенно, — ответил я, ошеломленный столь глубокой заботой о бесхвостом коте, потерявшем пальцы одной лапы и половинку уха в какой-то жестокой западне. Хозяин улыбнулся милой улыбкой и, сказав пару слов моему маленькому соседу, пошел дальше.
— Как же скучны эти аристократы, — промолвил мой сосед с презрительной усмешкой, — Наш хозяин редко когда способен больше, чем на две фразы, с кем бы он ни беседовал. На этом его возможности истощаются, и он опять должен помолчать для восстановления сил. И вы, мсье, и я, уж во всяком случае, обязаны лишь своему уму всем, в чём мы преуспели.
И опять меня сбили с толку! Как Вам известно, происхождение из семьи, если и не аристократической, то очень к тому близкой, составляет предмет моей гордости. И — касаемо преуспеяний — если бы я взлетел по общественной лестнице, то скорее благодаря именно подобной воздушному шару знатности, неотягощенный балластом ни в голове, ни в карманах, а отнюдь не благодаря природному уму. Однако была моя очередь подавать реплику — и я улыбнулся снова.
— Как по мне, — продолжал он, — если человек ни перед чем не останавливается, если он знает, как осмотрительно приукрасить или утаить факты, если он не слишком сентиментален, то, несомненно, его ждёт успех, он обязательно присоединит к своей фамилии «де» или «фон» и проведёт остаток жизни в комфорте. Вот пример того, о чём я говорю, — и он украдкой бросил взгляд на нескладного хозяина умного, проницательного слуги, которого я назвал егерем.
— Господин маркиз никогда не был бы никем иным, кроме как сыном мельника, если бы не способности его слуги. Вы, конечно, знаете о его прошлом?
Только было я собрался сделать несколько замечаний об изменениях, произошедших в порядке получения титулов со времен Людовика XVI — в действительности здравых и исторически значимых, — как вдруг заметил лёгкое волнение среди гостей в противоположном конце гостиной. Лакеи в старомодных причудливых ливреях, должно быть, вошедшие из-за гобелена (я сидел прямо напротив дверей и не видел, чтобы они входили), разносили небольшие бокалы с напитками и совсем крошечные деликатесы, которые, как считается, достаточны для закуски, однако выглядевшие весьма скудными при моём разыгравшемся аппетите. Но вот эти лакеи почтительно застыли перед обворожительной леди, пленительной, как утренняя заря, и, увы, сладко спящей на роскошном канапе{6}. Джентльмен, надо полагать, её муж — настолько сильно он был раздражен этим неуместным сном, — пытался разбудить её, как бы слегка потряхивая. Но всё напрасно, она совершенно не замечала ни его досады, ни усмешек гостей, ни дежурной почтительности ожидающих лакеев, ни тревожного смущения хозяина и хозяйки.
Мой миниатюрный приятель уселся с такой пренебрежительной ухмылкой, словно его любопытство сдалось под натиском презрения.
— Моралисты могли бы извлечь бесконечное множество мудрых замечаний из этой сцены, — сказал он. — Во-первых, отметьте смешное положение, в которое попали все эти люди из-за суеверного благоговения перед чинами и титулами. Поскольку этот господин — властвующий принц одного крошечного королевства, точное местоположение которого до сих пор так и не удалось обнаружить, пока госпожа Принцесса сама не проснётся, никто не должен сметь предложить ей стакан воды с сиропом, и, судя по прошлому опыту, бедные лакеи могут целый век простоять вот так в ожидании. Во-вторых, если рассуждать с позиции моралиста, вы убедитесь воочию, как трудно переломить дурные привычки, заложенные в молодости.
В это самое время принц добился успеха (я не успел заметить, какими средствами) в пробуждении прекрасной сони. В первый момент она не могла вспомнить, где находится и, взглянув снизу вверх на мужа влюбленными глазами, улыбнулась и спросила:
— Это вы, мой принц?
Но остро чувствующий сдерживаемую веселость зрителей и слишком раздосадованный всем происходящим, чтобы отвечать ей с такой же нежностью, он отвернулся, бросив лишь короткую фразу, вернее всего переводимую на английский как: «Фу, моя дорогая!»
После стакана неизвестного, но восхитительного вина моё бесстрашие окрепло, и я рассказал моему маленькому циничному соседу (который, признаюсь, начинал меня немного раздражать), как заблудился в лесу и по ошибке попал на приём в замок.
Казалось, его сильно позабавила моя история. Он заявил, что не раз попадал в подобные ситуации, и что мне повезло куда больше, чем ему в одном из этих случаев, когда, по его разумению, ему грозила смертельная опасность. В заключение рассказа он предложил мне полюбоваться его сапогами, которые он продолжает носить, несмотря на большое количество заплаток и ухудшающиеся с каждой новой заплатой их некогда превосходные качества, потому что сапоги эти чрезвычайно подходят для долгих пеших прогулок.
— Но судя по всему, — закончил он, — новая мода на железные дороги скоро вытеснит потребность в подобного рода сапогах.
Когда я спросил его совета — следует ли мне объявить себя перед хозяевами заплутавшим в ночи путником, которого они ошибочно принимают как приглашенного гостя, он воскликнул:
— Ни в коем случае! Ненавижу все эти тошнотворные моральные принципы!
Похоже, его сильно задел мой невинный вопрос, будто в нём содержалось косвенное осуждение каких-то его поступков. Он надулся и замолчал, и в этот самый момент я поймал на себе ласковый приветливый взгляд дамы напротив. Той самой дамы, что держит свои больные ноги на подушке, и о которой говорил выше, как о приятной, но уже далеко не молодой и цветущей. Этот её взгляд, казалось, говорил: «Подойдите ко мне, давайте немножко побеседуем». С извиняющимся поклоном я оставил своего маленького компаньона и пошел через зал к лишенной возможности ходить пожилой леди. Милейшим жестом она поблагодарила меня и полуизвиняясь сказала:
— Немножко скучновато быть прикованной к одному месту в такой вечер, как этот. Но это справедливая кара за глупое тщеславие в молодости. Мои бедные ноги, и без того от рождения миниатюрные, теперь мстят мне за то, что я так жестоко мучила их этими ужасными хрустальными туфлями. Кроме того, мсье, — с милой улыбкой продолжила она, — я подумала, что вам, должно быть, надоели злобные разглагольствования вашего маленького соседа. У него и смолоду был характер не из лучших, а уж с возрастом такие люди обязательно становятся законченными циниками.