Страница 86 из 86
...Жизнь шла, страна жила, требовала постоянных работ. Требовала неотложно. Надо было работать, всего себя отдавать Делу, которому служил Владимир Ильич Ленин, которому служил Феликс Дзержинский.
Теперь хозяйственная деятельность — работа в Высшем Совете Народного Хозяйства — поглощала значительную часть времени Дзержинского. И не только поглощала время, каплю за каплей отнимала у него силы.
Не было у него различия в отношении к работе большой и малой. Однажды на заседании торговой комиссии Дзержинский заговорил о принудительном ассортименте, который навязывали покупателям. Вопрос, казалось бы, не такой уж первостепенной важности, если учесть, что промышленность республики производила меньше половины того, что давала царская Россия... Но такое нарушение принципов советской торговли казалось Дзержинскому недопустимым, и он решительно выступил против. Он так разволновался, что даже стенографистка, сосредоточенная на записи речи, обратила на это внимание и тоже разволновалась. Феликс Эдмундович говорил, прижимая руку к сердцу, словно оно очень болело, не давало покоя. Расстроенная, едва улавливая смысл доносившихся до нее слов, стенографистка вела запись. Как только совещание кончилось, она бросилась из зала заседаний. Дзержинский остановил ее:
— Товарищ Воронцова, что с вами? Вы чем-то взволнованы. Почему эти слезы?! Что-нибудь случилось?
— Нет, нет! — смутившись, воскликнула она. — Но почему вы, Феликс Эдмундович, не щадите себя?! Нельзя же вам так волноваться! Не щадите себя, даже занимаясь таким делом, как принудительный какой-то ассортимент... Вы не бережете себя!
— Подождите, подождите... Так это я виноват, что вы расплакались? — Феликс Эдмундович растроганно улыбнулся, взял графин, налил воды. — Выпейте и успокойтесь. Спасибо вам! Не расстраивайтесь.
Прошло несколько месяцев после заседания торговой комиссии. Дзержинский выступал на пленуме Центрального Комитета партии по вопросу куда более ответственному: о перспективах народного хозяйства и нападках троцкистов на линию партии.
— Все те данные и все те доводы, которые здесь приводила наша оппозиция, — говорил Дзержинский, — основаны не на фактических данных, а на желании во что бы то ни стало помешать той творческой работе, которую политбюро и пленум ведут...
Стоя на трибуне, Дзержинский опять судорожно прижимал левую руку к сердцу. Со стороны это могло показаться ораторским жестом. Но было иначе: у Феликса Эдмундовича все чаще возникали приступы грудной жабы. Он никому не говорил об этом — ни врачам, ни близким, опасаясь, что ему запретят участвовать в работе пленума. Теперь, опасаясь, что сердечный приступ может прервать его выступление, Дзержинский напряг всю свою волю, чтобы закончить речь...
В конце выступления он сказал:
— А вы знаете отлично, в чем заключается моя сила. Я не щажу себя никогда. И потому вы здесь все меня любите, потому что вы мне верите. Я никогда не кривлю своей душой; если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них. Мне одному справиться трудно, поэтому я прошу у вас помощи.
Он медленно спустился с трибуны, с трудом дошел до комнаты президиума. Теряя силы, прилег на диван.
Врач, вызванный к нему, определил сердечный приступ.
Часа через два, почувствовав себя лучше, Феликс Эдмундович поднялся, взял портфель и медленно пошел домой.
Жили Дзержинские рядом — возле Оружейной палаты. Едва Феликс Эдмундович переступил порог квартиры, как упал и потерял сознание. Через несколько минут его не стало.
На другой день газеты вышли с портретами Дзержинского в траурных рамках. В обращении Центрального Комитета партии к народу было сказано:
«Сегодня партию постиг новый тяжкий удар. Скоропостижно скончался от разрыва сердца товарищ Дзержинский, гроза буржуазии, верный рыцарь пролетариата, благороднейший борец коммунистической революции, неутомимый строитель нашей промышленности, вечный труженик и бесстрашный солдат великих боев».
А Маяковский, поэт эпохи, написал проникновенные строки: