Деррида

Я не знаю, как эта война и все эти злосчастные глупости видятся вам теперь, когда вы там. Мне кажется, что теперь, после всего случившегося, дело не может не закончиться независимостью, и остается только желать, чтобы эта независимость (которая ничего не решит) была провозглашена как можно раньше, чтобы как можно быстрее положить конец резне. Возможно, ты не совсем согласен с этим? Может, ты что-то скажешь мне об этом, если тебе это не слишком претит?[209]

Деррида будет говорить с ним об этом и скажет немало, поскольку внезапно события ускоряются: 14 мая 1958 года он начинает писать письмо объемом 16 страниц убористого текста, излагая в нем семейству Бьянко почасовую хронику того, что они пережили в Колеа. Только что было несколько ужасных дней, когда они жили «в гневе и в беспримерном одиночестве, загнанные в кошмар окружающим идиотизмом, отвратительнейшим и предельно злокозненным», идиотизмом «жалким, когда он не достигает своей цели», но ужасающим, когда грозит оказаться действенным. Они действительно испугались, на физическом уровне, и закрылись в своей комнате, прилепившись к радиоприемнику. Жаки пишет Люсьену и его жене теперь, когда спокойствие и надежда вернулись, даже если они кажутся еще довольно шаткими. Он старается подробно все им пересказать, прежде всего именно для того, чтобы «удовлетворить эту потребность в общении, которой мы были лишены в эти последние дни настолько, что нас просто тошнило».

Для них все началось 12 мая, когда в газетах объявили о завтрашней манифестации, организованной в столице Алжира в память о трех военных французского контингента, взятых в плен феллахами и расстрелянных в Тунисе.

Вечером в столовой идиотизм, нас окружающий, стал особенно агрессивным. Естественно, хотя обычно мы выражали свое неодобрение лишь молчаливо, нас быстро вычислили, и враждебность в наш адрес демонстрируется исподволь и тоже молчаливо. Атмосфера способствует разоблачениям, анонимным письмам, осуждениям за намерение. Утром мне не простили того, что я внезапно покинул группу, где с оптимизмом и веселым возбуждением читали различные прокламации, опубликованные организациями «ультрас», и что накануне оставил в преподавательской русскую книгу, посланную Мишелем [Окутюрье] Маргерит. Вы даже представить себе не можете… насколько невыносимо это единодушие трусливых и хитрых идиотов, когда ты с ним один на один, пусть даже ты совершенно уверен в своей позиции.

В этот вечер за столом говорят о Пьере Пфлимлине, которого на следующий день в Париже должны назначить на пост главы правительства. Его упрекают одновременно в том, что он хочет продлить службу до 27 месяцев, и в том, что намеревается бросить Алжир, «что бы он ни говорил». В его речах «слишком много тонкостей», добавляет один капитан, которого раньше Жаки считал относительно открытым.

Маргерит многозначительно махнула рукой, что сразу же вызвало немую, но очень жесткую реакцию со стороны некоторых наших соседей… Я уже был на грани нервного срыва. Когда заходит речь об инцидентах в столице Алжира, я решаюсь выйти из-за общего стола, в какой-то мере потому, что я больше не могу дышать этим липким воздухом глупости, но еще и для того, чтобы показать, что я презираю то, что происходит в Алжире, и не интересуюсь тем, какие карты разыгрываются в Париже… В этот момент радио доносит до нас несколько фраз о манифестациях, «посвященных памяти трех славных французских солдат, трусливо… и т. д.»… Мы выходим… под гневными взглядами всех присутствующих.

Выйдя во двор, Жаки не в силах не думать о том, что сейчас говорит о нем эта группа военных: «ему плевать на убитых французских солдат», «да он вообще коммунист», «у него жена не француженка», «это еврей», «он читает Le Monde и L’Express», «жена у него переводит с русского»… Внезапно он, потеряв самообладание, начинает рыдать: «Меня сломила мысль о том, что эта банда идиотов, удобно расположившихся под защитой своей толстокожей чистой совести, непоколебимой и неприступной, может судить меня, называя „предателем“, одобряющим убийства и терроризм».

Чтобы получить хоть какую-то дополнительную информацию, Жаки и Маргерит включают «Радио-Алжир», которое они раньше считали честной станцией, но ее только что захватили путчисты. Ожидается сообщение от генерала Салана, но «после получаса ожиданий, заполненного расслабляющей музыкой, новый голос, торопливый, разгоряченный и глупый, чудовищно глупый», объявляет, что был сформирован Комитет общественного спасения под председательством Массю и что он берет в свои руки судьбу Алжира.

Во всем этом много путаницы, неопределенности касательно имен членов комитета, то и дело одних людей добавляют, других исключают. О Салане больше не говорится. Конечно, мы были крайне испуганы. Тон сообщений просто ужасен. Он позволял предполагать самое худшее: «погромы», охоту на «пораженцев», вторжение в Тунис и т. д. Мы всю ночь, чувствуя себя больными от тревоги и страха, провели за взвешиванием шансов государственного переворота, обдумыванием его возможных последствий, худших и лучших. О последних мы думали совершенно абстрактно, просто чтобы подбодрить самих себя и мечтая о перегруппировке левых сил во Франции, чистках в Алжире, скорых переговорах, смягчении позиции ФНО из-за правительства, которое оказалось способным на сопротивление и т. д.

Массю, приведенный к власти бунтовщиками, отправляет в Париж телеграмму с требованием создать «правительство общественного спасения, которое одно только может сохранить Алжир в качестве неотъемлемой части метрополии». Депутаты, не слишком обрадовавшиеся этому вторжению, ставят во главе правительства, как и предполагалось, Пьера Пфлимлина. Со столицей Алжира отношения разрываются. 14 мая в 5 часов утра Массю бросает новый клич: «Комитет общественного спасения просит генерала де Голля нарушить молчание и высказаться о создании правительства общественного спасения, которое одно в состоянии спасти Алжир от разрухи».

На следующий день после этих ужасных часов Жаки, заступая на свой школьный пост, успел немного успокоиться, что показывает продолжение его письма Бьянко:

Очень хорошая погода, и, как всегда в моей жизни, по утрам при свете солнца я не понимаю тревог ночи. Люди спокойны, левые перегруппируются, префекты-социалисты в Алжире будут стоять насмерть, «ультрас» от этого ослабеют и не будут больше запугивать правительство и министров Алжира, чем занимаются с б февраля. Фашизм не пройдет…

После обеда веду занятия. На втором уроке едва не упал в обморок. За весь день я не смог проглотить ни кусочка. Прошу у тебя прощения за эти гротескные подробности. Но никогда моя вера в демократию и страх за нее не казались настолько сильными, а опасность фашизма – столь близкой, конкретной, бесспорной. И все это тогда, когда я так одинок, без друзей, без возможности сбежать, солдат в исковерканной стране, которая – и это теперь хорошо понимаешь – никогда не знала демократии, у которой нет никакой традиции демократии, никакого ядра сопротивления диктатуре колонистов, опирающихся на армию…

Я совершенно растерян, ничем не могу заняться, солдат второго класса, потерянный в море злокозненного идиотизма, но как хотелось бы мне быть в Париже, пусть даже захваченном фашистами, на гражданке, с несколькими друзьями, имея возможность участвовать в сопротивлении, пусть и в скромной роли… Вот проклятье![210]

Тем временем ход событий ускоряется. 15 мая генерал Салан, обладающий гражданской и военной властью, обращается к толпе, собравшейся на Форуме Алжира, и заканчивает свою речь возгласами: «Да здравствует Франция! Да здравствует французский Алжир» и, наконец, «Да здравствует де Голль!». Генерал де Голль, лишенный власти с 1947 года и все еще желающий создать для Франции более прочные институты, наконец выходит из тени, заявляя, что «готов взять на себя политические полномочия в республике». В течение нескольких дней Алжир остается театром масштабных манифестаций, «собирающих толпы самых разных людей под трехцветным флагом, дабы продемонстрировать метрополии их единодушное желание остаться французскими»[211].

209

Письмо Люсьена Бьянко Деррида, 27 апреля 1958 г.

210

Письмо Деррида Люсьену Бьянко, 14–29 мая 1958 г.

211

Pervillé G. Le temps des complots // Alger 1940–1962. P. 158.