Страница 18 из 172
Поступление в Высшую нормальную школу спасает не от всего. Уже на следующий день после устной части конкурса происходит показательный инцидент. Клод Бонфуа, тоже ученик лицея Людовика Великого, страстный любитель поэзии, приглашает Жаки в семейный замок Плесси возле Тура. Деррида, возможно, не осознает, до какой степени общество, в которое он попал, правое по своей политической ориентации. Рене Бонфуа, отец Клода, был генеральным секретарем Министерства информации при правительстве Пьера Лаваля. Его приговорили к смерти, однако в 1946 году наказание смягчили пожизненным лишением гражданских прав с конфискацией имущества. Как-то за ужином, где собралось много бывших вишистов, одна дама заявила: «Ох, мсье, евреев я чую на расстоянии…». «В самом деле? – громко парировал Деррида. – Так вот я еврей, мадам». После чего за столом воцарилась холодная, тяжелая атмосфера.
Несколько дней спустя Жаки пишет длинное письмо товарищу. Уверенным и уравновешенным тоном он объясняет, что не имел права скрывать свое еврейское происхождение, даже если этот вопрос кажется ему «искусственным». Его «статус еврея» определяет его не лучше, чем что-либо другое. Кроме того, он никогда не придает ему значения, если только не сталкивается с проявлениями антисемитизма: такая позиция довольно близка к представленной Сартром в его «Размышлениях о еврейском вопросе», опубликованных в 1946 году. Деррида использует инцидент для сравнения французской ситуации со своим алжирским опытом:
Несколько лет назад у меня была «повышенная чувствительность» к этой теме, и любой намек в антиеврейском стиле выводил меня из себя. Тогда я был способен на необузданные реакции… Все это во мне немного смягчилось. Я познакомился во Франции с людьми, которых антисемитизм не коснулся. Я узнал, что в этой области рассудок и честность возможны и что поговорка, которая, увы, в ходу у евреев – «что не еврейское, то антиеврейское», – неправильная. Этот вопрос стал для меня менее жгучим, отошел на задний план. Другие друзья-неевреи научили меня связывать антисемитизм с конкретным комплексом определений… В Алжире антисемитизм кажется непреодолимее, конкретнее, ужаснее. Во Франции он является частью – или хочет ею быть – некоей доктрины, какой-то совокупности абстрактных идей. Как и все абстрактное, он по-прежнему опасен, но не так ощутим в отношениях между людьми. По сути, французы-антисемиты являются таковыми только по отношению к евреям, которых не знают[123].
Деррида, кажется, убежден в том, что «если антисемит умный, то он не верит в свой антисемитизм». Ему хотелось бы, чтобы представился случай обсудить происшествие вместе с другом и его родителями. Судя по ответу, Клод Бонфуа не оценил всей важности случившегося: «Здесь, в замке, нас всех теперь мучает совесть из-за одного слова… может, слишком часто произносимого как клише». Переворачивая ситуацию, он указывает на тяжелое положение родителей, ведь теперь они «официально объявлены отверженными, исключенными из общества». И словно чтобы заставить забыть ту злополучную фразу, он предлагает Жаки принять участие – статьями или рассказами – в журнале La Parisie
После всех тягот конкурса, после долгой мучительной поездки в Алжир Жаки не без чувства вины отдается «естественной склонности к непосредственности конкретного бытия»:
Сейчас я совершенно изможден усталостью, жарой, семьей. Я не могу читать или писать. Никаких желаний, кроме простых развлечений, абсурдных игр, солнца и моря… Я хорошо понимаю, что ничего на каникулах не сделаю. Я потух и высох; излечусь ли я?[124]
Он бы очень хотел, чтобы Мишель Монори смог приехать этим летом в Алжир на какое-то время, но это невозможно. К нему на несколько недель приедут Пьер Фуше и его сосед Пьер Саразин. Пьер Фуше вспоминает: «Тот Жаки, которого мы увидели по приезде, был совсем не похож на Жаки в Людовике Великом. Он ходил в костюме алжирского еврея, оставаясь в то же время на одной волне с нами. Его семья, в которой главную скрипку играли его бабушка по материнской линии и мать, была большой и сплоченной и всячески проявляла свое гостеприимство. По воскресеньям мы устраивали пикники на пляжах „Зеральда“ и „Золотой песок“ и др. Я восхищался этой гармонией, этим взаимопониманием, этой крайне терпимой манерой семейной жизни. В будни мы часто ездили в Кабилию, сопровождали отца в его поездках. За рулем машины „Симка Аронд“ всегда был Жаки – водил он очень быстро и с большим удовольствием, как и вся молодежь из этой среды[125]. Вид у него был самоуверенный, почти снисходительный»[126].
Этим летом Жаки вместе с обоими друзьями открывает для себя много доселе неведомых ему городов и регионов Алжира. По вечерам они ходят в кино, казино или подолгу играют в покер. Однако не прошло и двух недель, как он устал от этой суматохи и постоянных стычек двух Пьеров: «У меня нет сил все время водить их гулять. Мне нужны покой и бездействие»[127]. Его тяга к одиночеству доходит до того, что он отправляет друзей на несколько дней к своему дяде. Как и всякий раз, когда его одолевает меланхолия, он обращается к Мишелю Монори:
Если бы ты знал, насколько я сейчас сдут, потерян, иссушен. Не знаю, где еще искать хоть немного свежести духа или души, что-то похожее – пусть оно будет очень далеко – на вкус, жар, жало внутреннего лиризма, на малейшее желание побеседовать с другим или с самим собой. Ничего, ничего, ничего… Летаргия, анестезия, психастения, неврастения, смерть в душе[128].
Он не испытывает потребности в чтении, еще меньше – в работе. Может быть, помеха этому – атмосфера Алжира. Окончательно на то не решаясь, он хотел бы уступить имманентности, так хорошо описанной Камю в «Бракосочетании»: «В каком-то смысле, и только в нем одном, здесь слишком хорошо живется, чтобы думать о чтении, а возможно, и чтобы просто думать».
Такой Алжир скоро будет не более чем воспоминанием.
Глава 4
Школа. 1952–1956
Начало учебы в Высшей нормальной школе в октябре 1952 года стало настоящим освобождением по сравнению с трудными условиями подготовительных курсов. Хотя Жаки и вынужден был выехать из комнаты на улице Лагранж, чтобы поселиться в другой с еще тремя учениками, важный этап позади. Наконец-то он «здесь», наконец-то он «свой».
Основанная в 1794 году ПРИ Конвенте, Высшая нормальная школа с 1847 года находится по адресу: улица Ульм, 45, всего в нескольких сотнях метров от лицея Людовика Великого. Она не выдает дипломов, и особенность ее в том, что студентов-гуманитариев и студентов, занимающихся точными науками, набирают примерно в равных количествах, однако два этих мира остаются друг для друга чужими. ВНШ помимо прочего – невероятный инкубатор талантов. Знаменитых выпускников не перечесть: Анри Бергсон, Жан Жорес, Эмиль Дюркгейм, Шарль Пеги, Леон Блюм, Жан-Поль Сартр, Раймон Арон и многие другие – представители поколений, успевшие прославить это заведение к моменту, когда туда поступил Деррида.
Небольшой мирок, населенный исключительно молодыми людьми, куда, впрочем, девушки попадают беспрепятственно: у «монастыря улицы Ульм» сформировались своя мифология и свои ритуалы, воспетые такими авторами, как Ромен Роллан и Жюль Ромен. Учеба длится четыре года, из них третий посвящен подготовке к агрегации, а последний – началу работы над диссертацией. Обладая статусом служащих-стажеров, ученики Школы должны проработать на государственной службе как минимум 10 лет, считая с момента поступления.
123
Черновик письма Деррида Клоду Бонфуа, без даты (август 1952 г.).
124
Письмо Деррида Мишелю Монори, без даты (август 1952 г.).
125
Неосторожность за рулем приведет к лишению Деррида водительских прав на 10 дней по уведомлению комиссариата Эль-Биара от 1 октября 1952 г.
126
Интервью с Пьером Фуше.
127
Письмо Деррида Мишелю Монори, 15 августа 1952 г.
128
Письмо Деррида Мишелю Монори, 26 августа 1952 г.