Цена бессмертия

Они приближались друг к другу медленно. Как «Титаник» и айсберг. Кто-то из них успел отстраненно подумать об этом, мысль эхом отдалась в сознании другого, и они даже заспорили было на одном из уровней, кто из них кто, а может, они два айсберга или два «Титаника». Спор прекратился тогда, когда Большаков начал сдирать с Ирины джинсы. В каком-то смысле это была уже формальность. Но такая, которую нужно было пройти. Ларькин был прав, сравнивая их с двумя многоэтажными домами. По крайней мере Илья ощущал себя именно таким домом (как бы дико это не звучало), и нужно было дать возможность своим жильцам на всех этажах пообщаться с жильцами другого. Как Илья, так и Ирина прекрасно знали, что обмен энергиями в момент соития мужчины и женщины происходит не в одной только точке.

Мебели в библиотеке было не так уж много. Рубцовой самым удобным показался старинный мягкий стул. Илья не возражал. Прижимая к себе усевшуюся к нему на колени женщину и ощущая боками упругие и мягкие бёдра, Большаков почувствовал, что его сознание раздробилось на множество незаконченных, осколочных сознаний. А может быть, вырвались на свет те многочисленные участки подсознания, которые обычно остаются в тени, как танцоры на затемненной сцене, не попавшие в круг прожектора.

...Он был в своих руках, одновременно и отдельно — в правой и в левой. Он был кистью правой руки... Нет, он был пальцами... Нет, он был нервными окончаниями на подушечках пальцев правой руки Ильи Большакова. То, что он чувствовал, можно было передать словом soft, а ещё русским словом «мягкая», но не так, как оно пишется, а так, как произносится «мяхкая»... Он скользил по этому «мяхкому» холму, удивляясь его белизне и гладкости, к вершине. Это был живой вулкан, дышавший глубокими частыми и содрогавшимися мелкими и ещё более частыми толчками. Он уже не был Ильей Большаковым, словно утратил имя. Он был просто «он», пожалуй, даже «они», скользившие по поверхности тысяч живых клеточек, которые были рады встрече и посылали им свою радость, заранее и вдогонку. Поэтому нужно было непременно вернуться и проделать путь ещё раз. Но самая главная и удивительная вещь была там, на вершине, в бугорках застывшей магмы, подсвеченная изнутри розово-бордовым светом. Когда он прикасался к этим бугоркам, слышался подземный гул, от которого по всему его телу пробегала дрожь.

...другой, не менее полноправной частью сознания он слышал, что это не гул, а нежный стон, страстное грудное воркование, которым она отвечала на его движения. Тот ядовитый критике прищемленным самолюбием, который с неудовольствием видел в этих точных, красивых нотах признак её опытности — и не мог, мразь такая, смолчать об этом — был затоптан ногами и валялся где-то в углу с кляпом во рту. Остался мужчина, который радовался пению своей любимой. Воин, который подчинялся этим звукам и поднимался на зов трубы. Дирижер, который умело и бережно, но в то же время властно, по своему хотению, управлял этой мелодией взмахом палочки...

...а ещё были запахи. О которых почти ничего нельзя сказать, наверное, потому что молекулы этих веществ слишком малы для связных фраз, они могут выразить разве что одно слово. Был собственный запах, от него никуда нельзя было деться, он был неприятный — что- то связанное с грибами, — но имел своё значение. Своё слово. Кажется, это было слово «надо». У этого «надо» не было никакого продолжения, это было бесцельное и бессмысленное «надо». Оно раздражало своей бесцельностью. Примириться с ним или укрыться от него можно было только в запахе, который шел из вот этих близких и невыразимо голеньких подмышек. Этот запах был одновременно горьковатым и сладковатым, у него было даже два смысла. Он дразнил и успокаивал одновременно, и нёс с собой два слова: «ближе» и «останься».

...были встретившиеся и не сумевшие оторваться друг от друга взгляды. Распахнутые глаза женщины, пульсирующие зрачки, то излучавшие, то поглощавшие энергию. Она умудрялась глядеть ему в глаза, даже впившись ртом ему в губы.

...но активной была только поначалу, а потом расслабила губы, словно отдала их ему: делай что хочешь — отвечая на его движения своими, покорными, мягкими, дополняющими гармонию. Они оба владели языками во многих смыслах, однако не чувствовали большой необходимости самоутверждаться в этом, демонстрировать свое искусство. Но временами она замирала, и они давали волю мягкой нежности языков и сдержанной, осторожной и твердой ласке зубов.

...была ещё кисть левой руки, лежавшая на ягодице женщины, временами хищно впиваясь в неё, а временами рывком прижимая её к мужскому телу, стараясь не сбить её, однако, с того, удобного ей ритма, в котором двигались эти большие, но казавшиеся изящными полушария.

...было ещё то, с чем у него никогда проблем не возникало. Полжизни занятий хатха-йогой позволяют не только ногу за ухо закладывать. Он просто приказал себе остыть до нужной степени, и жаркий ритм накатывавшейся на него райской пещерки не мог заставить его потерять самоконтроль. её тело, конечно, моментально почувствовало это затаенное осознанное охлаждение, но не возражало. Донеслось только нечто вроде усмешки в ответ, ну-ну, мол, посмотрим, сколько ты продержишься.

Илья Большаков и Ирина Рубцова, отделившись от занимавшихся сексом мужчины и женщины, сделали шаг в сторону и посмотрели на свои тела. Красивая, маленькая и стройная женщина оседлала бедра мужчины и словно мчалась куда-то верхом. Разрумянившись, с растрепанными волосами, она подстегивала своего сухощавого партнера чувственными стонами. Лицо у мужчины было красным от напряжения, и было странно видеть его таким: обычно бледное, от долгого сидения за компьютером становившееся даже зеленоватым, оно, оказывается, могло приобретать и совершенно здоровый цвет. Двигаясь, он временами издавал те самые звуки, которые нравились этой женщине, распаляли её, служили доказательством того, что её хотят, она желанна. Илья Большаков и Ирина Рубцова чуть усмехнулись и отступили ещё немного, удаляясь от двух жизнерадостных животных, в ожидании того, когда те закончат свое занятие. Они оказались в мире, точнее, в пространстве, где не было ничего. Были только они, и даже у них от себя ничего не осталось, кроме имён: Илья Большаков и Ирина Рубцова. Только теперь они были полностью вместе, и эти имена даже можно было переставлять: Илья Рубцов и Ирина Большакова. Ничего не менялось. Или ещё осмысленный вариант: Илья Иринин и Ирина Ильина. Никакой разницы. Они были вместе, и им предстояло быть единым целым до того момента, когда надо будет вернуться в свои тела.

Расслабленное и отрешенное лицо Ирины выражало утоленное желание, глаза её были полуприкрыты. Только к этому состоянию мог относиться имевший когда-то хождение официозный штамп «чувство глубокого удовлетворения», запущенный то ли ехидным приколистом, то ли полным дураком. Она смущенно посмотрела на него и виноватым тоном пробормотала, чтобы преодолеть смущение:

— «Большой секрет для маленькой, для маленькой такой компании...»

— «Для скромной такой компании», — серьезным голосом напомнил Большаков.

Оглядев друг друга ещё раз, они закончили хором:

— «Огромный такой секрет».

Она была совсем рядом, в его руках, такая своя... и такая чужая. Своя — после всего того, что произошло. И по-прежнему чужая. Потому что теперь Илья стал видеть и понимать её ещё лучше, и от него не укрылось, что Ирина не переменила своих планов в отношении Ларькина.

Между Рубцовой и капитаном это произошло позже, через двенадцать дней. Надо сказать, Ларькин был поставлен в совершенно идиотское положение. С одной стороны, его с Ильей связывала дружба, хотя они были людьми очень разными. Но каждый из них был профессионалом в своей области и интересной личностью. К тому же он нес ответственность за Большакова как заместитель командира группы. С другой стороны — приказ майора «опекать» Ирину, который можно было понять в широком смысле. Потому что он в таком смысле и был сформулирован: используй все средства, в зависимости от обстановки, не мне тебя учить, как это делается. Но это рациональная сторона. Была и эмоциональная, по которой Рубцова дала залп из всех калибров. Вначале убедительно сыграла истерику, что было несложно, нервы и впрямь расшалились. Заставила проводить себя до дома, распить «для настроения» приготовленную заранее бутылочку вина и потащила его в постель, обрушив на него весь свой гипнотический потенциал. В конце концов, удовольствие в том, чтобы управлять этим бугаем, а какими рычагами при этом пользуешься, неважно.