Страница 26 из 34
Пока меня не было за столом, Пузо пересадил-таки мою заведующую отделом к себе. Та шлёт мне виноватые взгляды. Я безразлично скольжу глазами по собравшимся. Не безразлично, конечно. Накрыть бы тарелкой салата морду этому зажравшемуся Хеопсу! Но я скольжу…
Штабс-Капитан рассказывает о своих недавних полётах, мёртвых петлях, крутых виражах… Замечаю мимоходом, что с его высшим пилотажем из кресла главного редактора вылететь – два пальца обмочить. Доброжелателей у тебя!..
– Пошли они все в zadnitsu! – Штабс-Капитан берёт бутылку и плещет в стопку через край. – Что теперь, на них глядя, листом дрожать и не жить вовсе?
– Мера же должна быть какая-то.
– У самого-то она есть?
Уже второй человек за день на меня самого в ответ кивает. И верно, останавливаться пора, менять тропочку, однозначно и бесповоротно, не то всё, брат, эндшпиль.
Штабс-Капитан пытается развить мысль:
– Сам же балансируешь… канатоходцем на одной ноге и без страховки…
Слушать такое от такого же тошно. Я гашу морализаторский пыл друга:
– Спой лучше. Эту… «Лодочку»…
– Прямо сейчас?
– А кого стесняться?
Перебивая всех, зычно и не совсем классически Штабс-Капитан затягивает «Лодочку в затоне», которую сочинил ещё студентом, а я студентом долго не мог поверить, что это он сам написал. Понимаю – стихотворение. Но песню?! Со своей чистой, лёгкой, запоминающейся мелодией… Нет, это было выше моего разумения.
Я поддерживаю, подвываю на припевах.
Странно, но и Пацаночка нас поддержала. Откуда она знает её? Пузо набычился, демонстративно жуёт.
В обнимку вваливаются Земеля с миллионщиком. Оба довольны, так и светятся.
– Договорились? – спрашиваю.
– Ещё как! – смеётся Земеля.
– Вот и хорошо, – киваю я другу, может, отвлечётся, наконец, от своих дурных мыслей. Да и на ночную рубаху жене заработает.
Стали расходиться. Программа презентации исчерпана. Пузо комплектует пассажиров в свой «лимузин». Тащит туда Пацанку. Поддав лишка, он наконец обнаглел, распустил и язык, и руки, поганый свой язык, мерзкие свои руки. Та вежливо отбивается… Сколько же можно терпеть?
– Видишь, она не хочет с тобой ехать, – говорю ему в закоулке коридора, где мы оказались на короткое время втроём.
– А с кем она хочет?.. – придаёт он фразе второй смысл и пышет мне в лицо табачным дымом. – Не с тобой ли?
Тогда я говорю ему:
– Неважно. Но тебе её, как Бреккеке Дюймовочки, не видать, понял?
– Это кто Бреккеке? – теряет дар речи Хеопс. Его вечно сонные студенистые глаза таращатся, округлившись и застыв, как крутые яйца, лицо наливается кровью, он точно рыбной костью подавился. Мне кажется, что сейчас он навалится на меня всей своей массивной тушей, наедет, как паровоз, вцепится в горло, но в это время в дверях появляется Штабс-Капитан и рычит на весь коридор:
– Долго ещё вас ждать?! На поезд опоздаем.
Вываливаемся гурьбой во двор.
– Иди, – киваю я ей в сторону «лимузина».
– Дурак, – отвечает она.
На поезд мы не успели. Пришвартовались на передых к живущему недалеко от вокзала Коленвалу, оказавшемуся на наше счастье дома. Открыл нам Цезарь. Я постучал, дверь халупы скрипнула, и к нам навстречу, как отмуштрованный швейцар, вышел, поводя усами, в пышных бакенбардах, с ленивым вопросом в зелёных раскосых глазах – кого ещё там чёрт несёт? – наш любимый сибиряк. Потёрся о мою ногу, потом выбрал ножку Дюймовочки, замурлыкал.
– Просит пройти в дом, – прокомментировал я. Коленвал был трезв. Во всяком случае, трезвее нас. Обрадовался мне, как ребёнок. Обрадовался и Дюймовочке, и Штабс-Капитану, которых с моей лёгкой руки хорошо знал. Не был знаком с Земелей, но так в чём же дело – выпили, сухариками занюхали, похлёбкой картофельной закусили, стихи почитали. Штабс-Капитан свою «Лодочку» душевно затянул…
С Дюймовочкой мы тихонечко оставили их.
За полночь. Ни трамваев, ни такси… Идём с ней по сонному городу, держа на ниточке круглую, задумчивую красавицу луну, которая послушно летит за нами сквозь редкие перья облаков. Я болтаю, она слушает. Я несу околесицу и чепуху, она смеётся и провоцирует на новые глупости. Я говорю:
– Никогда в жизни я не попробую вина «Форстериезуитенгартен» 1915 года!.. Никогда не взгляну на родную нашу голубую планету из космоса!.. Никогда не смогу родить ребёночка и вскормить его своей грудью!..
– Не отчаивайся, – выдёргивает она свою круглоликую и наивную подругу из коварной тучки, – в будущей своей жизни ты обязательно будешь женщиной и родишь себе светлокудрого мальчика, похожего на тебя в прошлой жизни, то есть на нынешнего тебя, и вскормишь его, и полетит он высоко, будет смотреть на нашу голубую планету и пить вино «фортен-зутен-мутен»… правильно я запомнила? – 1915 года рождения.
– Ты уверена, что в другой жизни я буду женщиной?
– Безусловно. Это по тебе уже сегодня видно.
– Хочешь сказать, что я уже сегодня баба?
– Не баба, а пьянчужка.
– Не пьянчужка, а любитель абсента.
– Не любитель, а профессионал, – хлопает она меня по макушке.
Я вспоминаю какого-то мудрого японца:
– Суемудрых не люблю, пользы от них ничуть, лучше с пьяницей побудь, он хотя бы во хмелю может искренне всплакнуть.
Произношу я это с выражением, с богатой жестикуляцией – прочувствованно. Она не слушает…
Город наш старинный. Полно подворотен с белоснежными строениями общенародного пользования.
В одно из них ей и захотелось.
Я побрёл вразвалочку к перекрёстку. Иду не оглядываясь, неспешно так, прогулочно, жду: вот-вот она догонит меня, возьмёт под руку, и мы продолжим наш прерванный путь вместе.
Меня взяли сразу под обе руки.
Не слышал я ни шагов, ни голосов, ни рокота машины…
Западный… Не только западный – цивилизованный человек затрудняется читать нашу литературу, потому что не понимает таких сугубо совковых слов, как, например, «домоуправ», «четырёхугольник» (в смысле дирекция – партком – профком – комитет комсомола), исчезающих из обихода, скоро и дети наши знать их не будут, но только не моё поколение.
В том же головокружительном по сложности восприятия ряду «медвытрезвитель». Как его объяснить? Сервис в кутузке? С доставкой туда на «луноходе»? Ну, «луноход» остроумный человек поймёт… Наверно, так: заведение, предназначенное для вытрезвления народа помимо его воли с помощью сил и техники правоохранительных органов с оплатой услуг и штрафом и последующим уведомлением по месту работы. (Прошу простить невольный эвфемизм.)
Вот эти органы и взяли меня под белы рученьки. Я и пикнуть не успел, как оказался в «луноходе». А затем – в кутузке.
Тщетны были мои попытки объясниться. Меня никто не слушал. Господам в фуражках и при погонах было всё равно, кто я, что я и хочу ли с ними водить компанию в их пятизвёздочном отеле.
Меня раздели, вывернули-вытряхнули карманы, сверили фотографию на удостоверении, на которой я в белой рубашечке и тёмном галстуке в горошек, завязанном французским узелком, с жалкой личностью в спадывающих из-за слабой резинки семейных трусах.
Но это ещё цветочки были.
Ягодка же созрела, когда рыжеусый сержант – главное действующее лицо комедии – постиг, кто перед ним.
– Ах, пайье-ет!
Кованая дверь у его служебной стойки распахнулась, и я с размаху растянулся на нижних нарах по соседству с джентльменами, не преминувшими, как и я, воспользоваться услугами гостеприимного дома.
Нет, я не хвастал, что я поэт. Я всегда придерживался убеждения: поэтическое искусство – ремесло, как и всякое другое. Но рыжий сержант думал иначе. Он считал, что моё ремесло – вообще не ремесло, а… (Стилистика повествования не позволяет мне перенести его слова на бумагу.)
Меня это, естественно, возмутило, и я сказал, что я думаю о его профессии. Культурно сказал, в рамках приличия. Но что поделать – консенсуса мы не достигли. Мы вообще, казалось, говорили на разных языках.