Страница 2 из 34
И, окрылённый, я взял крен навстречу их распахнутым душам, запел исключительно о любви, совершенно упустив из виду, кто здесь, на грязях, передо мной:
И так далее, и тому подобное.
Вечером я сидел у себя в номере у открытой двери балкона за пишущей машинкой и потягивал крепкий чай с мелиссой. Жара неожиданно отступила. Неподвижный воздух шевельнулся прохладой, вязкая тишина озвучилась многоголосием насекомых и птиц. Можно было перевести дух, а то зной, беготня по благоустройству, ещё это выступление… Зато отказался от выпивки с главврачом – работать, мол, надо. Молодец, сукин сын! И уж иссиженный голубями балкон и стойкий дух коровьих лепёшек с близлежащего холма не раздражали, как утром, а даже совсем наоборот – умиляли: это и есть, чёрт возьми, жизнь! В голове томно шевелились какие-то образы, какие-то рифмы… Жизнь была до краёв наполнена смыслом, имела несомненную цель и вполне определённые силы к ней двигаться. Машинка моя молчала. Казалось, и она погрузилась в раздумье.
И когда в дверь постучали, я вздрогнул. Дурацкая привычка – задуматься, а затем вздрагивать. Кого там?.. Я откликнулся, но в другой форме, не так, как подумал. Дверь тихо скрипнула.
– Добрый вечер. Вы дома?
Это была та самая, чемодан которой по простоте своей душевной я протащил через все круги ада.
Перешагнув порог, она замерла в нерешительности, близоруко прищурилась…
На ней строгий тёмно-синий костюм, какие носят педагоги, но по моде просторный в плечах, отчего горбик её не так заметен, как при первой встрече, когда она была, несмотря на жару, в свитере с глухим воротником. Но осанка… Осанку не спрячешь.
– Где ж мне быть?! – весело произнёс я, снимаясь пушинкой со стула и цепляясь взглядом за голубенький «поплавок» на лацкане её пиджака, самым провинциальным образом свидетельствовавший о высшем образовании гостьи. Я предложил ей пройти к скромному холостяцкому столику, прикидывая, что на огонёк ко мне заглянула не просто благодарная за транспортировку чемодана знакомая, а и, что немаловажно для творческого человека, почитательница его таланта.
Так оно и было. Она начала диалог с того, что побывала сегодня на поэтическом вечере, и стихи, услышанные там, потрясли её до глубины души. Она так и сказала. Не преувеличиваю. Она сказала:
– Я много читала и слышала, но эти стихи… Но ваши!..
Она без запинки назвала несколько стихотворений по их первым строкам. И безошибочно. В смысле, назвала именно те вещи, которые я сам ценил.
– Вы учительница… – не спросил, а продемонстрировал я свою проницательность.
– Да, учительница. Как вы догадались? – И сообразив, как я догадался, постаралась улыбнуться: – Но не литературы, а математики. Математичка, как у нас называют…
Я впервые внимательно – не по-вокзальному бегло – разглядел её. Бледное, если не блеклое, но в общем-то миловидное лицо с серыми, по-матерински добрыми и усталыми глазами… Серьёзная ранняя между бровей складочка и в продолжение её – тонкий, строгий носик… Портрет её довершал детский, припухлый рот, обиженно приспущенный своими уголками вниз, – буква «л» в полушпагате.
«Лет двадцать пять, – определил я про себя её возраст и подумал: Эх, кабы не этот вечный ранец за спиной!»
Сказал же следующее:
– Преклоняюсь перед математиками. Помню, однажды пытался разобраться, что такое случайная величина, и не смог. Ни книжки, ни друзья не помогли. Да что там говорить – сколько мелочи в кармане, сосчитать не могу. В школе с двойки на тройку кое-как… Математика… Нет, не дано.
– Зато вам дано, что не дано нам всем, в том числе и рабам точных наук, – не полезла она в карман за словом. – Вы поэт, вы ниточка, связывающая человечество с красотой и вечностью. А случайная величина в теории вероятностей, ну, это, как сказать? – это величина, принимающая в зависимости от случая те или иные значения…
Она, кажется, уже собралась прочитать лекцию, но я перебил её:
– Короче, некий математический хамелеон.
Спохватившись, гостья поспешила принять мою шутку:
– Да, да, что-то вроде этого.
Она сидела в низком кресле у высокой тумбочки, приспособленной под «банкетный» стол, неудобно поджав выставленные снизу вверх колени, то и дело конфузливо одёргивая и оглаживая длинную, но упрямо задирающуюся юбку свободной от чая рукой и неизменно называя меня на «вы», точно перед ней был не кто иной, как сам А. С. Пушкин или не менее кудрявый в юности Сергей Есенин. Раскрывая рот, она бледнела, замолкая, краснела какими-то неверными, но очень яркими геометрическими фигурами. И одёргивала юбку.
Мне, подлецу, всё это нравилось. Нравилось её волнение, нравилось моё снисходительное спокойствие и то, что я – поэт и притягиваю, как магнит, к себе людей и что, слава богу, матушка не уронила меня в детстве с балкона или ещё с какой-нибудь неприятной высоты.
Но говорила она тем не менее складно. И интересно. Что ж – педагог! Я же, хоть и был спокоен, нёс чепуху и банальщину. Зато преспокойно «тыкал». По имени не называл, так как со времён аэро-, автовокзалов имя её из головы моей вылетело. Я знал, гостья всё равно ещё раз каким-нибудь образом назовётся. Так оно и вышло.
Она назвала своё имя в связи с тем, что надумала сказать мне, как её мать хотела назвать и не назвала. А имя ей дал отец. Он назвал её Любовью.
Поведав это, она вздохнула.
– Хорошее имя, – возразил я её вздоху.
– Хорошее-то хорошее, – сказала она, – но её у меня нет.
– Кого нет? – умиротворённый своей прозорливостью, что она всё-таки напомнила своё имя, прослушал я вторую часть сказанного. Да и не прослушал, просто переспросил по своей дурацкой привычке переспрашивать.
– Любви… Любви нет, – ответила она.
Вот те на, распушил хвост, автографы изготовился рисовать, а тут вон что! Но пока голова заторможенно соображала, язык выдал ещё одну глупость:
– Почему нет?
– Кому я нужна такая… – сказала она просто.
– Мне тоже не везёт, – принялся я скрашивать положение. – Я нравлюсь тем, кто мне не нравится, мне же самому нравятся те, кому я совершенно… – развёл я руками.
– Ну, это не беда. Беда, когда вообще никому не нравишься. Представляете, никому-никомушеньки. А жизнь-то проходит. У моих сверстниц дети в школу пошли. Чем я хуже? Нет, о любви уж не мечтаю. Вот вы… Вот у вас жизнь счастливая…
– С чего это вы взяли? – как-то незаметно перешёл я с ней на «вы».
– А на вас написано. Хоть и говорят, что поэты страдать должны…
– Да, по-своему я счастлив. Но если посмотреть с вашей точки зрения, то… знаете… хлебнул я семейного счастья и больше, поверьте, не хочу.
– Вы женаты? – как мне показалось, вкрадчиво спросила она.
– Был.
– И дети есть?
– Дочь.
– Большая?
– Маленькая, – сказал я коротко, чтобы сменить тему.
– Жениться легко. Жить потом трудно, – сделала она теоретический вывод.
– И не надо! Чего себя и других мучить. Оглянитесь —одно и то же кругом. Жена ненавидит мужа, муж – жену. Этот пьёт, та гуляет. А деточки видят в своих родителях лишь коров дойных. Сёстры-братья перегрызутся из-за наследства. Не-е… лучше одному. Пусть я околею от одиночества без глотка воды, но чтобы опять этот хомут на себя, опять терпеть унижения, боже упаси! Знал бы, ни за что б…
– Возможно, вы и правы. Но мужчине в этом отношении всё равно легче. Мужчина всего себя может посвятить своему какому-то интересу, работе, вот, как вы, – творчеству. А ведь у женщины главное призвание – быть матерью. – Она смолкла на мгновение и, поборов в себе то, что, должно быть, поборола в себе впервые, сказала, нервно заткнув выбившуюся из-под заколки пшеничную прядь волос: – Мне же вот матерью быть не суждено. У меня никогда не будет дочери, у меня никогда не будет сына. Как нелепо устроен мир! Я не могу самостоятельно распорядиться своей жизнью. Какая несправедливость, биологическая зависимость от мужчины!