Страница 17 из 38
Я изнывал от сознания того, что виделся с девушкой недостаточно часто. Я был уверен в том, что после нескольких лишних встреч мог был делать с ней буквально все и наверняка подчинил бы её своей воле.
Я не хвастун и не мню о себе ничего особенного – если бы это было не так, зачем бы я стал писать это циничное признание? – однако я видел, что стоит мне с ней заговорить, как она отдается мне всей душой, что, оказываясь со мной наедине, чувствуя мою близость, она испытывает самое сильное наслаждение, на какое только способна женщина.
За столом она усаживала меня рядом с собой и заботилась о том, чтобы моя тарелка и бокал всегда были полными. Папа и маман сияли от удовольствия. Инстинктивно я понимал, что на меня смотрят как на поклонника Лилиан. Положение было завидным, и я решил пустить все на самотек, не слишком беспокоясь сегодня о том, что ожидает меня завтра.
Был упомянут приступ гриппа маман. Лилиан тоже испытала его на себе. Я поведал историю своей болезни, не упоминая, однако, причины. Ни я, ни они никогда не говорили о моей возлюбленной. В Париже знали о том, что моя красавица Лили всегда со мной и что так называемый (мною же) "брачный" адрес выгравирован на ошейниках всех моих псов. Однако о ней никто и никогда не вспоминал, включая Лилиан Арвель.
Говоря о недуге, случившемся с маман в Монте-Карло, Лилиан, оказавшаяся в тот вечер на несколько минут со мной наедине, небрежно заметила, как плохо ей было на Юге. Если удастся, она постарается больше никогда не путешествовать вместе с родителями. Папа все время хотел рано ложиться спать. Маман вынуждена была подчиняться, так что по ночам Лилиан откровенно скучала. Я поддел её на предмет немецкого офицера, однако она ответила, что это был обычный "коридорный" флирт, а эпидемия испортила всю поездку. Ей приходилось ухаживать за матерью с помощью папа. У них было две спальни, одна для неё и одна для родителей, но однажды, когда маман было особенно плохо, папа пришел к Лилиан и спал с ней в одной постели.
Я умышленно удержался от того, чтобы не обратить внимания на невольное признание, слетевшее с её уст, однако я был бы слепцом, если бы не заметил откровенного желания, каким г-н Арвель пылал к моей Лилиан, дочери своей любовницы. Здесь я вынужден сознаться: вместо отвращения и ревности мысль о том, что он её любит, самым жутким образом распалила мою похоть, я словно вдохнул атмосферу кровосмешения, и это до крайности меня возбудило.
С Лилиан было не все в порядке. За едой она пила молоко и теряла аппетит. Мать попыталась заставить её есть, однако Лилиан отвергла доверху наполненную тарелку и попросила дать ей кусочки поменьше, сказав: "Чуточек!". Это её выражение сразу было подхвачено на вилле.
Рауль, её брат, тоже стал темой беседы за столом. Дела его в Лондоне шли успешно, однако его слепое увлечение Шарлоттой, или Лолоттой, как они её называли, крайне беспокоило его мать и буквально бесило отца. Лилиан принимала довольно вялое участие в разговоре, однако она не могла простить себя за то, что воспринимала как своего рода соблазнение её красивого брата, в котором она явно души не чаяла. Когда они с Шарлоттой впервые приехали в Лондон, Рауль встретил девушек на станции, а после ужина они пошли прогуляться. По возвращению в квартиру Лолотта выждала, пока Лилиан ляжет в постель, после чего заявила, что вернется через несколько минут. В ту ночь она пошла спать в гостиницу к Раулю, заставив Лилиан пролежать в волнениях до самого утра.
Эта история была изложена передо мной без утайки; папа, метая громы и молнии, рассказал о том, как запретил Лолотте не только приходить к нему домой, но и вообще попадаться ему на глаза. Однако с маман и с Лилиан Шарлотта дружила по-прежнему; так что когда папа бывал в отлучках, она приезжала на выходные и спала в постели мисс Арвель, о чем хозяин дома был осведомлен. Эти побочные сведения, проливающие некоторый свет на жизнь провинции, тешили мою порочность. Я получал удовольствие, изучая это семейство, но больше всего, разумеется, ту любовь, которую испытывала ко мне Лилиан. Она проливала бальзам на мою гордость. Мне было 46; ей было 22; и она выбрала меня в свои любовники. Разве может быть что-либо слаще для распутника, приближающегося к пятидесятилетнему рубежу?
Я убеждал её приехать в Париж. Она отвечала, что, мол, мать её чересчур строга и держит под неусыпным взором каждое движение. Полагаю, мадам Арвель и в самом деле приглядывала за ней, причем весьма умело. Я часто заводил с ней беседы, однако ничего путного относительно дочери из неё невозможно было вытянуть. В отчаянии я бросил это занятие. Отец был более разговорчив, и я чувствовал, что мне нужно только ждать и внимательно его слушать, если я хочу узнать что-либо о Лилиан.
Я догадывался о том, что, окажись у неё в Париже какая-нибудь работа или просто заказчики, которых ей надлежало обслужить, я наверняка завладел бы ею. Разумеется, легко было понять, что заставить приехать ко мне её могли бы деньги. Я мог придумать покупателей на её шляпки и чепчики в беспутной столице, заплатить за заказ, который никогда не был сделан, короче, проделать нечто подобное.
Но у меня не было денег. Содержимого моего кошелька едва хватало на то, чтобы платить за удобства возлюбленной, страдающей неизлечимой болезнью.
Лилиан показала мне маленькие и очень симпатичные часики, которые подарил ей отец; в его присутствии она заявила, что хотела бы приладить их к платью при помощи банта настоящего любовника с драгоценными камешками. Я сказал, что буду рад найти такой бант, если её отец не будет против.
Он ответил с достаточной долей откровенности:
– Что ж, Джеки, если дело за мной, то я ничего против не имею, однако мать ни за что не позволит ей принять подобный подарок. Она страшно обидится и сразу же вернет вам. Так что вы не должны этого делать. Мы англичане, как вам известно, но вот "мисюсь" – француженка.
Несколько месяцев спустя, узнав об этом, Лилиан пожала плечиками и сказала:
– Как бы то ни было, вы должны были мне его подарить. Они бы поворчали-поворчали и в конце концов согласились.
Когда я покидал их в тот вечер, заручившись обещанием Лилиан приехать ко мне как можно скорее и обремененный лестными комплиментами и сердечными пожеланиями её родителей, я не мог отогнать от себя подозрения о том, что замечательный подарок папа в виде часов был знаком признательности Лилиан за приятные мгновения, пережитые им наедине с ней в её девственной постели, когда они ухаживали за маман, слегшей от гриппа в Монте-Карло. От этой мысли по моему телу прокатывалась волна сладострастия.
Лили – Джеки
Без указания даты и места
(Получено 29-го мая 1898)
Дочка не переставая думает о своем дорогом папочке. Она обожает его и надеется вскорости увидеть.
Долгий и нежный поцелуй,
Лили
Я попытался найти для неё клиенток из числа любовниц моих друзей, рассказывая им о дешевой маленькой модистке, с которой познакомился в провинции и которая была бы не прочь подработать их старые шляпки или сшить что-нибудь из их собственного материала. Мне обещали несколько заказов, и я отписал ей, сообщив о проведенных переговорах. Судя по её ответу, письмо у меня вышло очень страстное, хотя теперь я уже ни за что на свете не вспомню его содержание.
Лили – Джеки
Без указания даты и места
(Получено 1-го июня 1898)
Мой дорогой,
Какое гадкое, безнравственное, нахальное и вместе с тем очаровательное письмо! Вы один умеете писать такие. Но только что за наглость классифицировать меня как маленькую modiste.