Страница 18 из 24
Катерина доказывала: ей хорошо и так – «ни друзей, ни парней», и смеялась над теми, кому не довлеет собственная компания. Однако делала она это в первую очередь для того, чтобы умерить свои страхи. Тайно боясь умереть в одиночестве, девушка силилась не подавать о том ни малейшего вида. Даже если силы на это ей приходилось черпать из своего же бессилия.
И тем не менее в мужских, по-отцовски оберегающих (чего ей так не хватало) объятиях Генри Катерина слабела до такой степени, что становилась похожей на тающую на ладони льдинку – от нее вот-вот ничего не останется. Бережно укладывая ее на колени, парень смотрел на Рудковски, и ему хотелось кричать: «Ты заслуживаешь любви и счастья!» А чтобы яснее выразить мысль, он аккуратно целовал девушку в оголенный от волос лобик и повторял: «Ты прекрасна, и красота твоя двухстороння: она внутри, и она же снаружи».
Тогда Катерина поднимала на него преисполненный надежд взгляд, молча благодарила за непрошенную, но желаемую поддержку, а после выпрямлялась и с хитринкой в глазах и деланно надменным выражением лица вопрошала: «Думаешь, эти твои комплименты лишат меня разума?» Генри смеялся, понимая, что в вопросе Рудковски – ответ, и только еще крепче прижимал к себе ее ватное тельце.
Конец июня всегда нес для девушки праздник – ее день рождения, и семейство Рудковски привычно готовилось к поздравлению любимой дочери (в чем отец Катерины, подразумевая сказанное или нет, признался однажды по пьяни). Боясь, как бы не получилось неловко, Элеонора лишь вскользь обронила событие за беседой с Генри – разум парня отныне был озадачен подарком и без устали порождал идеи поздравления.
С тех пор как поцелуй стал началом следующей главы их жизни, Генри часто одаривал Катерину ее любимыми пирожными, что никак не сказывалось на изящной фигурке девушки, или пышным букетом пионов, чей цвет по иронии судьбы назывался пыльной розой. Однако событие, какое теперь приближалось, требовало, по мнению юноши, затрат гораздо более щедрых, причем как денежных, так и умственных. В конце концов найдясь с решением, которому надлежало растрогать сердце и взволновать душу Катерины, посоветовавшись с матерью и получив ее бурное одобрение, Генри приобрел задуманное и принялся ждать тридцатое июня больше, чем сама именинница.
В назначенный судьбой день никто не разбудил Катерину телефонным звонком – единственное время в году, когда проявление подобного рода хамства девушка допускала и даже ждала. Не тревожили именинницу ни в обед, ни после полудня, но она понимала: выпустить торжественный повод из головы совершенно немыслимо. Забыть про ее день рождения обходилось дороже самому нарушителю. Случись подобное, Катерина напоминала порох, готовый взорваться бедняге прямо в лицо, а потому случай был исключителен. И все же, прокляв нехватку терпения и предварительно заскочив за своим фаворитом – апельсиновым тортом, девушка в раздражении надвигалась к родителям.
Достигнув дома, Рудковски вдруг остановилась. Она стояла у калитки и не решалась сделать в пределы участка ни шагу: смертельное спокойствие дома вгоняло девушку в дрожь. «Неужели они забыли?» – пронеслось в голове Катерины. «Нет, это же невозможно», – не дав мысли развиться, Рудковски отбросила ее с такой силой, с какой бьет футболист, назначенный бить пенальти.
Сейчас, в более менее взрослом возрасте, девушка часто тряслась перед неизведанным. В детстве же она боялась почти что всего: пауков, темноты, покинуть пределы улицы, сделать неправильный – если «правильное» и «неправильное» в принципе существует – шаг. Но Катерина росла, и вместе с тем росли ее требования к себе. Окружающие заставляли Рудковски умерить норов – сама она понемногу храбрела и открывалась. И поэтому, несмотря на сомнения, источаемые внутренним голосом, девушка смело – так ей казалось – отворила калитку и размашистым шагом достигла входной двери. Та была заперта.
Катерину обдало ледяным потом. Предположение о досадной забывчивости больше не виделось ей глупой выдумкой разума. Она опустила торт, словно он – ее главная тяжесть в жизни, и прошептала: «И что теперь?»
Совершенно отчаявшись, она позвонила маме, и через мгновенье знакомая песня ударила по ушам. Она доносилась со стороны заднего дворика. Звонок тотчас стих – телефон отключили. В замешательстве, Катерина бросилась на след вора, укравшего радость из этого дня.
Она шла, осторожно ступая, как если бы малейший шорох мог свести все старания на нет. Дойдя до угла, девушка снова остолбенела: предстоял еще один выбор и следующий шаг в неизвестность. О, сколько страха в себе несут эти брат и сестра! Брат – неведение, сестра – боязнь нового и перемен. Первый принуждает трястись от непредсказуемости будущего. Вторая – гнить в тесной коробке известного. Они устрашают, когда стоят порознь, а вместе становятся ночным кошмаром.
Впрочем, Рудковски уже дошагала до бесповоротной точки. Нельзя сдаваться, запрещено поворачивать вспять. Уйти сейчас означало выказать необъяснимую глупость. Убедив себя в этом, Катерина, как перед нырком, вдохнула и завернула за угол: чему быть, того не миновать.
Перед девушкой развернулось зрелище, достойное взгляда толпы. Здесь прятались все: сдерживающие смех родители, расцветающая в улыбке сестра, довольный удавшимся сюрпризом Генри, его пустившая слезу радости мать. Не без виляющей хвостом Найды и неловко себя ощущающей Карлы, гости носили праздничные колпаки. В руках их гнездились едва ли не свадебный, трехъярусный торт, отливающие солнечным светом коробки с подарками и – куда же без этого – роскошные букеты благоухающих цветов.
Катерина с восторгом смотрела на замерших родителей, Генри, Меланию, Карлу, внимала Алисии, усмехалась собаке. Она боялась: малейшая спешка в отведении взгляда выкажет ее неуважение к стараниям гостей и выставит девушку неблагодарной. Наконец, Элеонора вмешалась:
– Катерина, доченька, что ты застыла?
Рудковски и правда словно только сейчас пробудилась от крепкого сна:
– Я… Вы… – заикаясь, выдала девушка.
Партнеры по замыслу захохотали и налетели на настоящую гостью бала с объятиями. Они поочередно выкрикивали пожелания так, будто участвуя в поединке за лучшее поздравление. И в соревновании этом каждое новое слово должно оказаться более сердечным, более торжественным и изящным.
– Ох, дорогая, Генри следил за тобой с начала утра – вот как мы узнали о твоих перемещениях, – разоблачала хитроумный план миссис Рудковски. Позже, когда Катерину и Генри оставили наедине, парень признался: его молчаливое наблюдение за поникающей именинницей местами изрезало его сердце.
– Спасибо, большое спасибо, – со слезами на глазах благодарила «семью» Рудковски.
– Нам за счастье, – обронил довольный Джозеф, словно организация и задумка сюрприза лежали на нем.
Сытно отужинав на лужайке за домом, – еда была оттого вкуснее, что превыше переправ стояла приятельская компания, – организаторы торжества уговорили Рудковски открыть подарки. Девушка намеревалась сделать это попозже, будучи предоставленной самой себе, и просьба немало ее смутила.
Во-первых, в случае чего пришлось бы искусно скрывать разочарование в чьем-либо неудачном выборе. А во-вторых, человек хлеставших эмоций, Катерина всегда находила, к чему придраться. Если же что-то однако угождало душе высоких требований, она встречала подарок судьбы безмолвием, будто признание чьего-то изящества лишало великолепия ее саму.
И тем не менее, находясь под давлением манипуляторов, именинница уступила. Желающие угодить капризной принцессе снова выстроились в очередь.
Как и полагается, первыми налетели с коробкой родители. В ней девушка обнаружила сумку, у витрины с которой она невзначай тормозила во время каждой их с матерью Катерине по городу. В дополнение к аксессуару Джозеф вручил дочери букет из пятнадцати пышных роз: восемь красных, семь белых – все бережно упакованные в прозрачной пленке.
Мелания подарила любимой сестренке совместный портрет. Элеонора, не сдержавшись, выкрикнула, как она умилялась, две недели подряд заставая малышку корпящей над рисунком.