Страница 38 из 55
Я подумал: «Хрен ты угадала», ― но ничего не сказал. Обнял, прижал к себе, и она, наконец, разрыдалась.
— И что ты теперь собираешься делать? У тебя есть планы на дальнейшую жизнь? — спросил я, когда она успокоилась и лежит, глядя в потолок опухшими глазами.
— Да, пожалуй. Как ты думаешь, мы сможем достать ещё патронов к моей винтовке?
— У меня что, макияж потёк? — Дженадин сидит на кровати и растерянно смотрит на испачканную ладонь.
— Нет, это не макияж, — отвечаю я. — С возвращением в мир живых.
— Что со мной случилось? Почему я в кровати и голая? Мы с тобой трахались, что ли? Зоник изойдёт на говно, он к тебе до сих пор ревнует, прикинь?
— Нет, мы не трахались. Голая ты не поэтому. И Зоник… В общем, об этом позже. Что ты последнее помнишь?
— Вроде был бой, мы стреляли с площадки… Потом я оказалась среди кучи детей. У них были синие глаза и чёрные слезы, — Дженадин рефлекторно потёрла щёку и посмотрела на испачканные пальцы.
— Ко мне подошла девочка с синими волосами, мне показалось, что я её уже видела. Она дала мне набор фломастеров, у меня такие были в детстве, мама покупала… Слушай, а мама правда погибла, или это тоже был сон?
— Правда, к сожалению.
— Жаль. Я сказала, что не умею рисовать, но девочка ответила, что это ничего, потому что на самом деле все рисуют в своей голове, на обратной стороне век. Поэтому у всех всегда получается правильно.
— И что ты нарисовала?
— Ничего. Проснулась. Странный был сон, да?
— Не страннее многого другого.
— Я долго спала?
— Как посмотреть. Но пропустила многое.
— Прем, дай вштыриться, а? — канючит Лоля.
— Ты сегодня уже получила. Мне говна не жалко, я о тебе же волнуюсь. У тебя гормоналка только-только на место встала. Смотри, какая ты теперь стройная и симпатичная!
Я немножко преувеличиваю, Лоля пока ещё полновата, но по верхней границе нормального ИМТ, можно сказать, «приятно пухлая». Никакого сравнения с тем, что было.
— Ну, пре-е-ем…
— Лоля, не стоит увеличивать дозировку, правда. Я и так чувствую себя отравителем. Опять будут проблемы с эндокринной системой.
— Прем, я по жизни толстая, страшная и тупая! Я привыкла, и мне насрать. Мы же все скоро сдохнем, какая разница?
— Лично я дохнуть не собираюсь, и тебе не советую.
— Ну, ты, может, и соскочишь, ты не отсюда. А нам всем по-любому кабзда. Мир уже совсем сжался, дышать нечем. Дай вштыриться, а?
— Слушай, а ты бы смогла сейчас открыть ту дверь, из которой вытащила Диму?
— Не, ты чо! Она уже давно исчезла. С самого начала была дохлая.
— А ту, что в клане, помнишь?
— Вряд ли, прем. Она тоже была так себе, хотя и получше, конечно. Я думаю, сейчас уже никакие двери не открыть.
— Почему?
— Когда мир начал сжиматься, их как бы, не знаю… зажало, что ли.
— Знать бы ещё, почему он «сжимается»…
— Как это «почему»? — удивилась Лоля. — Его эта хрень затягивает, как шнурки на ботинках.
— Какая хрень?
— Да вон же, эта! — девушка ткнула пальцем в окно, и я понял, что она показывает на башню Креона.
— Так что, дашь вштыриться, прем? Очень надо, правда!
— Нагма, что с тобой?
Такой я дочь ещё не видел. Нагма либо непробиваемо-позитивна, либо спокойна и безмятежна, как даос. И только по тому, как она ищет тактильного контакта, можно догадаться, что дочь встревожена или грустит. В последнее время она засыпает только в моей кровати, вцепляясь в меня, как обезьяна в баобаб. Всегда усаживается на колени или втискивается рядом в кресло, когда я сижу. Старается держаться за руку, когда мы идём вместе. Обстановка нервная, и ей хочется защиты, хотя бы символической.
— Я думаю, я плохая.
— Глупости, — обнимаю я её, — ты замечательная.
— Ты всегда так говоришь…
— Потому что это правда.
— Ты меня любишь?
— Больше всего на свете.
— Спасибо.
— Обращайся, это легко и приятно.
— А если нет? Если я сделаю что-то ужасное? Ты перестанешь меня любить?
— Нет, колбаса, не перестану.
— Правда? А если это будет действительно Плохой Поступок?
— Я очень расстроюсь. Но любить не перестану.
— Почему?
— Потому что, если ты поступишь неправильно, это значит, что я сделал что-то не так.
— Ты?
— Однажды я сказал перед собой и людьми, Законом и Мирозданием: «Это моя дочь!» С этого момента все твои ошибки — мои. Если ты делаешь серьёзную ошибку, то я чего-то тебе не объяснил. Или объяснил не так. Или не вовремя. Или не теми словами.
— А если я не поняла, забыла или не послушалась?
— Это значит, что я непонятно объяснил, не показал важность, повёл себя так, что ты решила, что слушаться в этом случае не обязательно.
— Но ведь я даже не настоящая твоя дочь! Я десять лет жила с мамой, ты не мог мне объяснить всего!
— Когда я сказал «моя дочь», это перестало иметь значение. Потому что я принял тебя целиком, от лохматой макушки до холодных пяток, колбаса. Тебя и твои десять лет. Кстати, ни разу не пожалел об этом. Так что не переживай, я тебе не разлюблю, даже если ты сильно накосячишь. Люди косячат, бывает. И когда это случается, те, кто их любят, не должны кричать: «Фу, как ты могла!» — и без них найдётся кому упрекнуть. А должны сказать: «Держись, мы вместе всё исправим».
— А если исправить нельзя?
— Значит, вместе примем последствия и будем жить с этим дальше. Пока мы есть друг у друга, ничего не потеряно.
— Ты сейчас правду говоришь? — Нагма отстранилась и заглянула мне в глаза.
— Самую правдивейшую правду, колбаса. Но если ты хочешь совершить поступок, в котором сомневаешься, лучше спроси совета. Для этого и нужны отцы. И старшие братья.
— А тебе больше нравится быть отцом или братом?
— Мне нравится, что у меня есть ты. Как бы мы друг друга ни называли, главное не меняется: я тебя люблю.
— И я тебя.
— Так в чём проблема, глазастик?
— Не спрашивай, ладно? Ты можешь не спрашивать?
— Могу, почему нет. Экая ты загадочная…
— Понимаешь, я бы спросила тебя, но мне надо решить самой. И не только за себя. Но если я ошибусь, ты меня простишь?
— Конечно.
— За что угодно?
— Обещаю. Я знаю тебя, кузнечик. Ты можешь ошибиться, но ты не сделаешь плохо специально.
— А если ты меня не знаешь? — спросила она серьёзно.
— Это значило бы, что я ничего не понимаю в жизни и людях. И как я тогда вообще могу о чем-то судить? — улыбнулся я в ответ.