Страница 5 из 23
Я говорю Борису:
— Давай, чтобы мешки и гранаты на всякий случай у каждого под рукой были.
Борис рассердился:
— Ты чего раскомандовалась?
— Пойми, если срочно уходить придется, в темноте все мешки растеряем!
В это время около сарая голоса послышались. Борис тихо скомандовал:
— Оружие к бою!
Ребята начали в темноте шарить по сену, шум подняли.
— Тихо! — прикрикнула я. — С вами пропадешь!
Хорошо, сарай длинный, да и не немцы это оказались, а местные жители за сеном пришли. Борис мне шепчет:
— Я спущусь, выясню у них обстановку. — И тихо командует — Приготовить винтовки!
— Нельзя этого делать! — шепчу в ответ. — Мало ли кто среди них может оказаться!
На этот раз обошлось. А утром, когда в лес вернулись, я сказала Удалову, что дальше мы решили идти одни, объяснила почему. Борис расстроился:
— А кто же в разведку ходить будет?
— Вы возвращайтесь в часть, объясните причину, а мы потом все подтвердим.
Ребята посовещались, поняли, видно, что так для дела лучше, и согласились. Грустно попрощались. Они назад пошли, а мы в сторону Старой Рузы.
На пути небольшой хуторок встретился — четыре домика. Тут мы бдительность потеряли, все вчетвером прямо с вещмешками в одну избу зашли. Поздоровались с хозяйкой, сказали, из Дорохова в Можайск к своим добираемся. Хозяйка сперва поверила, но, посмотрев на наше снаряжение, встревожилась:
— А почему мешки военные за плечами?
Вот, думаю, на пустяке можно попасться. Немцы за такую «мелочь» определенно к стенке поставят. Надо хозяйку успокоить.
— Мы, — говорю, — в колхозе на уборке работали. Наши бойцы через деревню проходили, мы у них эти мешки и одолжили без отдачи.
— А я было подумала, не партизанки ли вы, — призналась хозяйка. — Немец за связь с партизанами люто карает. — И рассказала, что всего безопаснее к Старой Рузе пройти через бывший пионерлагерь, никто не увидит.
Тоня с Зиной лесочком пошли, а мы с Ниной по заброшенной лагерной дорожке. Вдруг слышим:
— Тетеньки, вы не партизанки?
Смотрим, из-за угла дома несколько ребячьих лиц осторожно выглядывают.
— А вы что, — спрашиваю, — партизан боитесь?
— Боимся, — показался из-за угла парнишка лет двенадцати, за ним еще двое. — За помощь партизанам немцы даже расстрелять могут.
— А ты так помогай, чтобы они не заметили.
— Как это?
— Я тебе дам «колючки». Положи их на дороге острием кверху. Машина с фашистами на «колючку» наедет, шина лопнет, и машина останавливается.
— Давайте, тетенька, «колючки»! — закричали наперебой мальчишки. — Не бойтесь, мы не растеряемся.
Я отсчитала им тридцать «колючек».
— Только не попадитесь, с умом разбрасывайте, — посоветовала на прощание. А оставшиеся «колючки» сама разбросала, когда по шоссейке шли.
В условленном месте встретились с Тоней и Зиной. Решили с Ниной идти в Старую Рузу. Там мост через реку. Надо узнать, как он охраняется, и при возможности взорвать его…»
В стенограмме ни слова не сказано о том горьком чувстве, которое испытала Леля, когда увидела на территории пионерского лагеря пустые, осиротевшие помещения с окнами, заколоченными досками, запущенную площадку, где проводили пионерские линейки. Ведь здесь еще в июне — июле ежедневно выстраивались отряды в красных галстуках. Нина Иосифовна Флягина (Шинкаренко) и Антонина Ивановна Лапина вспоминают, что Леля несколько минут молча, со слезами на глазах смотрела в сторону бывшего пионерского лагеря, а потом, обернувшись к подругам, твердо сказала: «Я верю — придет тот день, когда снова возобновится моя пионерская работа».
Именно тогда девушки, не сговариваясь, предложили Леле стать их командиром, заместителем выбрали Тоню Лапину.
4
Антонина Ивановна Лапина
Леля очень любила шутку, даже на свое «назначение» отреагировала так:
— Раз выбрали на свою голову командиром, то и называйте меня теперь мужским именем. В детстве меня в деревне мальчишки «Алешкой-атаманом» прозвали, может, и вам понравится?
Мы остановились на «Алеше» и «Леше». Меня же — ее заместителя — девочки «окрестили» Антошей.
— Вот что, Антоша, — сказала мне Леля на окраине леса, откуда хорошо просматривались одноэтажные домики Старой Рузы и золотистый купол церкви. — Если мы с Ниной до вечера не возвратимся, вы с Зиной уходите «домой». Только постарайтесь по пути хорошенько «поработать» и головой и руками.
«Поработать головой» означало запомнить, сколько в каких населенных пунктах стоит гитлеровцев, какие войска, сведения о полицейских, о настроении населения. А «поработать руками» — это пустить в ход как можно больше «колючек», мин, поджечь дома, где обосновались фашисты.
Леля с Ниной пошли полем. По внешнему виду — девушки-беженки, да и только, одни лишь сапоги могут вызвать подозрение.
Но вот уже стало темнеть, а их все нет. Сильно забеспокоились мы, решили подождать до ночи, потом до утра. Переночевали кое-как в лесу, слышим, идет кто-то. Вещмешки рядом под елью укрыты ветками. Показалась пожилая женщина. Вышли ей навстречу:
— Здравствуйте, тетечка!
— Здравствуйте! Куда путь держите?
— В Можайск, к родным.
— Только не ходите в Старую Рузу, уж больно там иродов этих много. Вчера под вечер на моих глазах двух девушек схватили и в комендатуру повели. А утром, гляжу, гонят обеих красавиц в одной колонне с военнопленными в сторону Новой Рузы. А уж коли с военнопленными, дело плохо…
Ну, думаем, конец, пропали Леля с Ниной. От такой мысли стало жутко, не хотелось верить. И поточнее узнать нельзя, на себя можно навлечь подозрение.
Два дня добирались к своим. Вышли к Москве-реке, точно к тому мосту, через который нас переводил два дня назад в тыл лейтенант. Нас снова к нему привели. Мы сказали, что две наши девушки, вероятно, попали в плен. Потом в штабе сообщили, какие и где расположены вражеские части. А о том, как «поработали руками», мы могли доложить только своему командиру майору Спрогису. Да ничего особенного мы по пути и не сделали, если не считать, что израсходовали все мины и «колючки» — и свои, и из вещмешков Лели и Нины…
5
Из стенограммы беседы с Лелей Колесовой в ЦК ВЛКСМ
«…Вон за церковью и мост виднеется. Тут, в Старой Рузе, я впервые живых фашистов увидела. Рожи противные. Проходим мимо, я лепечу что-то, а сама думаю: «Эх, жаль, нет гранаты, сразу бы десяток гадов жизни лишила!» Нина мое настроение почувствовала, шепчет:
— Леля, мы же уговорились — только улыбаться!
Вот мы и на мосту. Первый часовой пропустил. До середины уже дошли, прикидываем, где какая планочка, куда лучше тол привязывать. Еще немного пройти осталось, как вдруг первый часовой что-то крикнул второму, а тот нас спрашивает:
— Вохин?[9]
— В Можайск, — показываем. — А больше мы ничего не понимаем.
У нас такое правило: говорить, что ничего не понимаем, даже если вопрос о жизни и смерти идет.
Но часовой что-то заподозрил, позвал еще двоих с винтовками, и они с криками «Шнель, шнель!» повели нас к деревянному дому около моста, где их караульное помещение. Там нас какой-то тип в эсэсовской форме начал на плохом русском языке допрашивать:
— Куда вы идти?
Мы свое: мол, с трудфронта домой возвращаемся, в колхозе работали. Были в туфельках, очень износились, вот председатель сапоги и выдал.
— А почему солдатский сапог? — не поверил эсэсовец. — Вы есть партизанен! Вас надо ловить и вешать! — и руками показал, как это делается. А тут еще какая-то вертлявая женщина в упор смотрит на нас и кричит по-немецки, обращаясь к офицеру:
— Врут они все! Их сюда нарочно подослали. Это шпионки или, во всяком случае, комсомолки. Не комсомолок в таком возрасте у нас не было!
Эсэсовец меня за волосы схватил, чтобы я ему в глаза смотрела, кричит, аж слюной брызжет. Тут я давай во весь голос плакать: мол, зачем зря обижаете! А сама думаю: ах ты, предательница! Ну, ничего, мы тебя запомним, и тебя возмездие настигнет!