Страница 23 из 98
На следующее утро множество журналистов и съемочных групп переполняло конференц-зал здания Еврейского Агентства (Сохнута) в Иерусалиме. Судьба еврейских миллиардов с наросшими на них за шестьдесят лет процентами будоражила и волновала общественность. Тут было все, что делает какую-либо тему «секси» - большие деньги, тайные преступления, погибшие жертвы, заслуженное возмездие имущим власть и деньги, и возможность кому-то что-то получить… Камеры мелькали, руки вздымались с вопросами. Мурку притиснуло к усатому Тому Фридману из «Нью-Йорк Таймс», самому влиятельному из всех собравшихся журналистов. «Да, Том! Пожалуйста, Том!» - угодливо принимал от него первым вопросы Авраам Бург, глава Сохнута. Оно было и понятно: Том писал обо всей этой истории в самой влиятельной американской газете, и в результате шумихи и давления еврейского лобби Америка постановила бойкотировать швейцарские банки, после чего струхнувшие финансисты вдруг обнаружили, что их терзает совесть и они жаждут вернуть бесхозные миллиарды выжившим жертвам Катастрофы. Мурке тоже хотелось выяснить что-нибудь толковое, вроде того, когда же и каким образом будут распределяться эти деньги, но на такие меркантильные вопросы еще не было ответов, и зачинщики доброго дела покамест предпочитали концентрироваться на собственном вкладе в победу. Как мухи на мед слетались израильские политики к благому почину, способному их прославить. Нынешний председатель Сохнута Авраам Бург на заре своей общественной карьеры недальновидно призывал к упразднению этой организации, позорящей Израиль своим побирушничеством в мировом масштабе, а потом каким-то образом, то ли сроднившись с Сохнутом в результате многолетней борьбы, то ли в качестве хитрого плана уничтожения противника изнутри, сам возглавил это «государство в государстве», и немедленно обнаружил, как много хорошего и доброго может свершить этот политический мастодонт под его личным мудрым руководством.
В начале Муркиной деятельности на журналистском поприще ее захлестывала наивная гордость за благо, которое вершилось благодаря общественному мнению, создаваемому газетами, а значит, в том числе немножко и ею, Муркой. Но с тех пор ей стала виднее циничная связь между средствами информации, истеблишментом и меценатами-миллиардерами, и восторги ее несколько поубавились.
После пресс-конференции она зашла в секретариат Сохнута, поболталась там не более необходимого, а при выходе наткнулась на самого Бурга, который шел в шортиках и ти-шёрт по коридору подчиненной ему инстанции. Не будь Аврум и его чудачества настолько известны, можно было бы подумать, что у главы солидной всемирной еврейской организации крыша поехала. Но в данном случае Мурка знала, что это его известный имеджмейкерский трюк - Бург был несравненным мастером лепки популярного образа. Вот он перед вами - человек, который только что выбил из всемогущих банков деньги для еврейских стариков, идёт как простой смертный, совершить свою ежедневную пятикилометровую пробежку. В здоровом теле здоровый дух! Если бы ему повезло больше, он наткнулся бы не на незначительную Муру, а на самого Тома Фридмана. Но он все же широко улыбнулся и хлопнул ее дружески по плечу:
- Привет, привет! - громогласно радовался он, как будто набрел на долгожданного друга. - Давно тебя не видел, Рина! Как дела? Что скажешь о наших свершениях? Тебя завтра буду читать первой! Передавай привет Шмуэлю!
Мурка пыталась сохранить самообладание при столкновении с этим фальшивым панибратством, но слаб человек: даже явно наигранная близость с известными и могущественными популистами все же импонировала, и ей пришлось широко улыбнуться в ответ. Но в отместку за эту «Рину» она все же спросила:
- Аврум, один вопрос давно мучает наших читателей: почему две трети новоприбывших не евреи? И особенно не еврейки? За кого выходить замуж местным брюнеткам при такой конъюнктуре?
- Это отлично, что ты меня спросила! - дежурно возликовал Бург. - Я много об этом думал. И вспоминал как раз о второй мировой войне по этому поводу. Ведь я же религиозный еврей, - Бург скромно потупился, дрыгнув голой ляжкой, - из асколы раби Гамлиэля. Руководствуюсь его принципами, заветами первого гуманиста в человеческой истории. И я пришел к такому выводу: если мне надо спасти одного еврея, а за него уцепились два нееврея, и я не могу спасти еврея, не спасая и неевреев вместе с ним, то я спасу и их заодно. Ты со мной согласна?
Мурка вздохнула.
- Да. Ты прав.
Она оставалась безучастной к очарованию политика-гуманиста не потому, что ее задевала его уверенность, что все окружающие - идиоты, эту ошибку допускало множество умных людей, просто Муру коробило его надменное нежелание скрыть это мнение. Но лица больных и нищих стариков и старух, переживших нацистские концлагеря, которые ей случалось видеть на церемониях памяти Катастрофы в Минске, Москве и Киеве, не выходили у Мурки из памяти. Теперь у них будет шанс успеть получить хоть какие-нибудь деньги. И поэтому она так и не решилась задать Бургу еще один вопрос: теряет ли, по мнению раби Гамлиэля, добро оттого, что его вершит человек, исходящий исключительно из соображений личных амбиций и карьеры? А потом подумала, провожая взглядом удалявшуюся рысцой по коридору поджарую фигуру сионистского лидера в коротких порточках: если за одно большое несомненное благо должны уцепиться множество политиков-оппортунистов, то придется спасти и их. В ее завтрашнем описании эпопеи с еврейскими деньгами будет отдано должное личным усилиям председателя Еврейского Агентства Авраама Бурга.
В ближайшую пятницу Мурка поехала к родителям в Мевасерет-Цион. Израильский обычай еженедельных обедов у мамы в муркиной семье не прижился. Семья Гернеров только называлась семьей, а по сути, всегда представляла собой федерацию независимых республик, и взаимные посещения требовали если не заграничного паспорта, то, по крайней мере, пригласительной визы. Испокон веков в их большом доме каждый из домочадцев любил забиться в свою комнату и требовал от остальных, чтобы они стучались, прося разрешения войти. Кроме того, Гернеры были совершенно ассимилировавшейся московской семьей, заменившей все религиозные традиции исключительно кристальным национальным самосознанием, в результате чего в кругу семьи не праздновался ни один еврейский праздник и не отмечалось ни одно торжество. Младое поколение от паломничеств в отчий дом расхолаживал и тот факт, что в родительском гнезде не подавалось вкусных традиционных обедов с переменами блюд, закусками и десертами. Растя прожорливых птенцов, мама Анна руководствовалась двумя проверенными на практике принципами: «Голодный человек съест все», и «Здесь не ресторан». С Муркиного детства в ее семье каждый спасался от голодной смерти, как мог, обычно - освобождая холодильник от всего там давно завалявшегося и пропущенного остальными алчущими родственниками. Вдобавок ко всем прочим препонам для возжаждавших семейного родственного тепла буржуазный Мевасерет-Цион не был рассчитан на пассажиров общественного транспорта, а ни у Мурки, ни у Даниэля, ее брата, не было машины. Когда-то, после демобилизации, в попытке наверстать упущенные радости гражданской жизни, Мура приобрела бардовое «пежо», и даже надавала машине кучу нежных прозвищ, но, живя в самом центре, так измучилась с пробками и парковкой, что зачастую предпочитала идти пешком, нежели, добравшись до места назначения, начать искать, куда приткнуть свою «Пуси-кет». После того, как несколько раз случалось, скрипя зубами, приобрести новые шины или сцепление вместо давно вожделенных туфель, Мурка, едва начав работать в редакции, оплачивающей корреспондентам все разъезды на такси, малодушно продала свою «пежовую Бардо». Но поездки к родителям с тех пор стали довольно мучительными: такси перед наступлением субботы были нарасхват, и приходилось долго маяться на остановке автобуса у рынка, а потом трястись в нем стоя, задавленной вонючими тетками с огромными сумками, и с тревогой оглядывать каждого нового пассажира - не оттопыривается ли подозрительно его пиджак? Но сегодня Мура подъехала «с ветерком», на вадиковом «Опеле».