Страница 11 из 20
Пишет в прозе о пережитом и прочувствованном им самим.
Остров Мечты
рождественский рассказ
Самолет резко опустил левое крыло, и земля далеко внизу пошла ему навстречу, круто накренившись, и закружилась в плавном, медленном движении, отчего у Герки в восторге захватило дух. Земля была бугристой, кремнистой, выжженной солнцем, лишенной жизни. Самолет закончил разворот, покачав крыльями, а горы внизу расступились широкой дугой, и в эту дугу ворвалась голубизна водной глади.
«Океан, Атлантический океан», – понял Герка.
Он сидел у левого окна, уткнувшись носом в прохладный пластик, и старался не пропустить ни одной детали, запечатлеть в памяти каждый штрих фантастического полета. Люся уступила ему место, ей было неинтересно четыре часа таращиться на небо и облака, и она уткнулась в книжонку, купленную накануне в Москве, книжка была о здоровом сердце. Не очень увлекательно, но хоть чем-то можно заполнить долгие часы полета.
Прозрачная голубизна внизу густела, в нее добавили синьки и усеяли белыми крупинками манки. Коротенький обрезок спички прилип к ней, оставляя за собой тоненькую белую ниточку шлейфа. Время остановилось, самолет, как попавшая в паутину муха, висел неподвижно в центре гигантского голубого кокона без границ и ориентиров. Но вот впереди, там, где небо смыкалось с океаном, появилась расщелина, она росла, заполняя горизонт, и из нее вылепился темный конус. Ровный, мерный гул самолета стал глуше, самолет клюнул носом, и навстречу с ускоряющейся стремительностью понеслись скалы, одетые белой пеной. Уставший самолет весело пробежался по посадочной полосе и лихо подкатил к невысокому зданию аэропорта. Герка вышел на причаленный трап, вдохнул сказочно-теплый, наполненный дивными ароматами воздух и узнал его. Это был воздух Острова Мечты, мечты его далекого детства.
Среди плоской казахстанской степи затерялся поселок Трудовой – кучка мазанок, прилепившаяся к речушке Шидертинке, ближайшая станция железной дороги – в двадцати восьми верстах. Ветер, родившись далеко на юге, в Заилийском Алатау, ничем не задержанный, гуляет по безбрежной степи, поднимая фонтанчики пыли, высушивая каменистую почву; осенью он гоняет стеблистые шары перекати-поля, или курая по-местному, и они катятся вперегонки, чтобы рассеять свои мелкие семена. Эти семена взойдут будущей весной, короткой и ветреной. Серо-зеленые побеги вцепляются в бесплодную каменистую почву, чтобы осенью высохнуть и сорваться в безумном нескончаемом беге. А зимой ветер поднимает снег, скупо выпавший в степи, и несет его плотными струями. Тяжко приходится путнику, попавшему в степной буран. Ветер заметает дорогу, превращает окружающий мир в сплошное белое полотно, сечет лицо, забивает глаза, валит с ног. В ровной, как стол, степи нет дорог, негде укрыться от беспощадного ветра.
Ветры революций, войн и репрессий реяли над страной, срывали людские судьбы с привычных, заселенных предками мест и несли их по бескрайним просторам пустынных земель нелепо огромной страны. И катились, как перекати-поле, людские судьбы, задерживаясь лишь вышками лагерей и сетью военных комендатур. В двадцать девятом сюда привезли с Северного Кавказа и выбросили в безлюдную, голую степь несколько семей кубанцев и осетин, умелых и старательных земледельцев, обрекли на гибель, такие не были нужны советской власти. Но они выжили.
Рыли землянки в сухой, каменистой земле, научились выращивать хлеб и овощи в бесплодной почве, развели скот, организовали колхоз «Трудовой», ставший со временем лучшим в районе. Но вихри репрессий доносили сюда все новые обломки людских судеб и трагедий. Тридцать первый год, тридцать седьмой, сорок первый, сорок четвертый… Казаки с Дона, московские немцы, чеченцы и ингуши жили теперь здесь бок о бок. Их соединяло чувство несправедливости, причиненной всем им.
Он носил, как гирю, тяжеловесное нерусское имя Герман. Как обреченный пушкинский герой. Он чувствовал себя неловко под гнетом этого имени и откровенно завидовал мальчишкам с простыми, понятными именами: Иван, Петро, Грицко. Дед Иосиф Михайлович, выходец из немецкого Поволжья, был терзаем романтическим духом Шиллера и Гёте и давал своим внукам звучные литературные имена: Альфред, Виолетта, Инесса. Наверное, он считал, что звучные и нарочито красивые имена сделают их жизнь необычной, возвышенной. Русские невестки Иосифа Михайловича сопротивлялись как могли, но тесть был непререкаемым авторитетом в семье. Избежала этой участи лишь старшая, Нина. Она родилась в Баку, где проходил военную службу отец, Иосиф Иосифович.
Семья Герки, восемь человек, включая дедушку и бабушку, была выслана из Москвы в августе сорок первого и после долгих скитаний через полстраны поселена в этом степном поселке. Крохотная мазанка с земляным полом, три глиняных ступеньки с улицы вниз, в небольшое оконце низко над землей видны только ноги проходящих мимо. Вся мебель – это нестроганые доски нар, а трое малышей сгрудилась на полатях печки, обогревавшей мазанку. Все удобства для справления нужды – на улице, за кучей мусора, а вода – в жестяном ведре на колченогом табурете, принесенная из колодца, в двухстах метрах по улочке поселка.
Горькое ощущение несправедливости, совершенной над ним и его семьей, будет сопровождать Герку всю жизнь. Он понимал, что шла война, что немцы-гитлеровцы вероломно и несправедливо напали на его страну.
«Но ведь мама у нас русская, мы все считаем себя русскими и готовы защищать нашу страну, – думал он. – Когда началась война, старшие сестра и брат по ночам дежурили на крыше, чтобы тушить зажигательные бомбы, которые фашисты сбрасывали на Москву. За что же нас, как врагов, выселили из нашей столицы и загнали в эту землянку?» Вернуться в Москву, исправить несправедливость – стало его затаенной мечтой.
Он вернется в столицу как главный инженер крупного всероссийского промышленно-строительного объединения… спустя сорок семь лет. Он пройдет путь от рабочего-разметчика до инженерных высот. На этом пути будут взлеты и падения, решимость и отчаяние, заводы, которые нужно было ему вытаскивать из бедственных положений, бессонные ночи и тяжкий, от взятой на плечи ответственности, труд.
А пока над затерянным в степи поселком завывает буран. Ветер яростно бросает в низкое, над землей, оконце горсти снега, растет сугроб за окном, и землянка погружается в снежную могилу. Вот уже завалено окошко, сугробом завалена дверь, вся семья сидит, тесно сгрудившись, слушая завывания ветра в печной трубе. Наступает время чтения.
Герке семь лет, он тощий, золотушный и болезненный от бескормицы, но уже читает бегло и назначен главным чтецом. Книжек было три: «Жизнь на льдине» Папанина, «Рассказы о животных» Сетона-Томпсона и «Водители фрегатов» Н. Чуковского. Одна из московских семей привезла с собой самое ценное, что у них было, – связку книг, и Гер-ка, тщательно вымыв руки и нос, отправлялся в этот дом с просьбой дать почитать. Взамен приносил томик Пушкина и «Жизнь животных» Брема, что привезла с собой старшая сестра Нина.
Четверка героев – Папанин, Фёдоров, Ширшов и Кренкель, – высадившись на дрейфующую льдину на Северном полюсе, стойко сражается с полярными морозами и метелями, изучает Северный Ледовитый океан, чтобы советские ледоколы смогли плавать в этом океане и чтобы Северный полюс был нашим, советским. Они живут в палатке, засыпаемой снегом, и по радио сообщают в Москву о своих исследованиях. У них есть электрический движок, и неярким светом горит в палатке лампочка.
В мазанке, где живет Герка, нет электричества и зажигается коптилка. В блюдечко налито чуть-чуть черного мазута, который принесла из тракторной бригады мама, – она работает там учетчиком-заправщиком, – из мазута высовывается ватный фитилек, от крошечного трепетного пламени тянется к потолку нить копоти. Когда Герка читает, зажигаются еще два фитилька, чтобы было светлее. Все сидят тихо, зачарованно глядя на горящие язычки, и начинается волшебство. Раздвигаются стены, уходит вверх низкий закопченный потолок. В прерии Куррумпо выходит на охоту старый седой великан-волк Лобо, наводя страх на ковбоев. Охотник Ян идет по следу оленя, вожака оленьей стаи, и маленькая отважная куропатка Красношейка защищает своих птенцов от злой лисицы.