Страница 11 из 32
И в соответствии с ними два молодых женских типа: Афродита, царица любовных чар, оправдание жизнетворной чувственности в целомудрии красоты… читатель приглашается тут думать не столько о знаменитой "Медицейской Венере", уже слегка затронутой придворной игривостью александринизма (почему она так и пришлась по вкусу галантному классицизму XVII в.), сколько об Афродите Праксителя, несмотря на все несовершенство ее ватиканской копии. Она соответствует Дионису; в такой же степени Гермесу соответствует Артемида, богиня-охотница, сильная и быстрая, какой и надлежит быть неутомимой бегунье по лесам и полянам, неутомимой предводительнице в ночных хороводах дриад. Аполлону соответствовала бы Паллада, если бы ее тип не был закреплен религиозной скульптурой предыдущей эпохи; а впрочем, известная "Паллада Джустиниани", пожалуй, была таким приближением фидиевского идеала к более земным тенденциям IV века. Превосходство образов Фидия и Поликлета не исключало таких претворений, и Зевс Олимпийский, и Гера аргосская испытали таковые, сохраняя при этом свое родство с первообразами V в.; и знакомые всем читателям бюсты Зевса ("Отриколи") и Геры ("Людовизи"), которыми по праву восхищались Винкельман и Гете, — именно такие законные метаморфозы вдухе религиозно-художественных запросов IV века.
Родным братом Зевса был Посейдон; но он относился к нему, как к величаво спокойному небу относится страстно подвижное море. Это уразумел Лисипп; в своем Посейдоне он изобразил именно страстную вспыльчивость. Похожий лицом на Зевса, он не «помавает» бровями — они у него гневно подняты, как подняты и волосы, как и весь он — ставшая божественным образом сила вздымающейся волны. — "Истинным сыном Зевса" был рожденный в смертной доле Геракл; но земная страда наложила свою печать на него, создав этим настоящую трагедию богочеловечества. Софокл дал ее изображение в поэзии — тот же Лисипп в скульптуре ("Геракл Фарнезе").
И, наконец, в III в. тот же образ фидиевского Зевса еще раз преломился и дал под резцом Бриаксида последнее творение религиозного ваяния греков — александрийского Сараписа, каковым чисто греческим божеством Птолемей хотел заменить для греков своего египетского царства брата-супруга Изиды, Озириса. Бриаксид и понял его, как подземного Зевса, брата светоченосной Деметры Элевсинских таинств — ведь и Изида первоначально изображалась греками под видом Деметры. Зевс, Посейдон и Сарапис — это как бы три брата, цари неба, моря и подземного царства. Волосы плавно поднимаются и опускаются у Зевса — бурно вздымаются у Посейдона — грустно ниспадают у Сараписа, покрывая черной тенью его ласковое чело.
Напоследок приберег я еще одно преломление все того же фидиевского Зевса, хотя оно и было древнее Бриаксида; я разумею Асклепия. Он был только добр, этот целитель людей, этот их спаситель от неумолимой смерти; его почитание, именно как спасителя, вступило в период особого расцвета около Рождества Христова. И когда христиане почувствовали потребность иметь у себя образ своего Спасителя — они для него воспользовались готовым уже образом Асклепия. Так-то поныне живет вдохновенная мысль величайшего пророка божественности среди людей — Фидия.
Прежде чем идти дальше, оглянемся немного назад.
Что созданное великими греческими художниками племя олимпийцев, воплощенное в мраморе и бронзе, было настоящим "объявлением божественности в красоте" — это сознаем, конечно, не мы одни, которым (если не считать праксителевского Гермеса олимпийского) ни одно из этих воплощений не сохранено в оригинале. Если даже уцелевшие воспроизведения, хранящиеся в наших музеях, исторгли у восхищенного историка христианской религии возглас: "Истинные боги, истинные богини!" (Ренан) — то каково же должно было быть действие самих оригиналов на тот народ, для которого они были созданы? И действительно, самый трезвый и рассудительный Аристотель нам свидетельствует:
"Если бы когда-либо с нами повстречался человек такого вида, в каком ваятели изображают богов — не подлежит сомнению, что все были бы готовы поклоняться и служить ему как высшему существу".
Ну вот, здесь и названо то, что являлось и является поныне, по мнению многих, камнем преткновения: древние эллины поклонялись своим кумирам, служили им; их культ был «идололатрией», идолопоклонством.
Другие идут еще дальше: указывая на пережиточные формы этой идололатрии, свидетельствующие о том, что во время оны, до сооружения человекоподобных идолов, и всевозможные примитивные чурбаны служили предметом поклонения, — они говорят о «фетишизме» в древнегреческой религии. И прекрасно: теперь создана общая религиозная почва для эллинов с дикарями Верхней и Нижней Гвинеи.
Займемся сначала «фетишизмом». Когда португальские пловцы, поклонявшиеся у себя дома Иисусу Христу, Богородице и святым на холстах своих великих мастеров, ознакомились с чурбанами только что названных дикарей, они дали им имя feitico, т. е. facticius (deus), «деланного» (бога) — именно потому, что данное племя, по их мнению (правильному или нет, все равно), видело в таком чурбане не изображение или символ существующего вне его и независимо от него божества, а само божество. Ведь в противном случае пришлось бы назвать фетишистами и самих христиан, притом не только католиков и православных, но и протестантов, признающих Распятие священным — т. е. самое слово «фетишизм» потеряло бы всякую терминологическую ценность, сохраняя лишь — бранную.
Теперь я спрошу: имеем ли мы малейшее право предполагать, что для царя Миноса и его подданных лабрия (двухлезвийный топор) была не символом Зевса-Громовержца, а самостоятельным божеством, и что каменотес, высекавший этот топор, или любой человек, выцарапывавший его очертание на стене, считал себя "делающим бога"? Очевидно, немой памятник как таковой ничего не может нам сказать о том, как к нему относились. Итак, приходится судить по аналогии более поздних времен, т. е. от «фетишизма» перейти к «идолопоклонству».
И тут дело совершенно ясно, уже начиная с Гомера. Когда Зевс дарует Фетиде исполнение ее просьбы, когда Афина воодушевляет Диомеда, когда Аполлон охраняет Гектора — что это самовольно ли движущиеся небесные боги, или их сделанные человеческой рукой кумиры? И спрашивать нечего — тем более, что кумиров ахейская эпоха, представляемая Гомером, даже и не знает. Но быть может в следующую эпоху, построившую богам их храмы и поставившую в них их кумиры, произошел такой сдвиг религиозного чувства, и кумиры заняли в сознании верующих место тех, которых они должны были представлять? Посмотрим. Многотысячная толпа афинян следит в театре за «Орестеей» Эсхила; она видит, как преследуемый Эриниями герой сидит на Акрополе, обнимая своими руками кумир Паллады; вслед за тем к нему спускается сама Паллада, становясь таким образом рядом со своим кумиром. Достаточно ли ясно этим сказано, что кумир — лишь изображение божества, а не само божество?
Но все же ему поклонялись. Да, конечно; но совершенно в таком же смысле, в каком верующие древнехристианских исповеданий «поклоняются» (термин не важен) своим изображениям Христа, Богородицы и святых; и афинянин, воскурявший фимиам перед кумиром своей Паллады, делал это с совершенно таким же чувством, с каким и поныне католик или православный в субботний вечер зажигает лампаду перед образом Пресвятой Девы. И как у нас верующие выделяют «чудотворные» иконы из числа других, приписывая им большую святость, так же, буквально так же, и про кумир Аполлона в Магнесии на Меандре полагали, что он имеет "силу для каждого дела". Аналогия здесь полная — что и неудивительно, так как мы имеем дело именно с античным корнем христианства. Правда, с другой стороны, что протестанты именно поэтому и не отказывают себе в удовольствии называть нас «идолопоклонниками»; но мы ведь знаем, что они при этом только бранятся, а не говорят дело.
Упрек в идолопоклонстве утвердился за древнегреческой религией со слов христианских апологетов; христианская апологетика в свою очередь пошла по стопам иудейской, которая имела свою иконоборческую закваску еще в откровениях ветхозаветных пророков, но в своем споре с эллинизмом повторяла только соображения эллинской же философской апологетики эпикурейцев, новоакадемиков и киников. Наиболее вескими были тут два довода.