Страница 43 из 84
И вот этот-то кипучий элемент выступил теперь на сцену и был виден везде. Сирены пробивались сквозь все преграды в храм святого Креста, с оттоптанными ножками, измятые, розовые, дышащие пламенем, со слезами на глазах; они жужжали, точно черные мухи, как бы стараясь показать, что и они члены огромной патриотической семьи, верные дочери пробудившейся отчизны, не менее кого иного способные приносить жертвы. И в самом деле, не одна пара последних, заветных серег опустилась в шляпу Лейи, выставленную в окно Европейской гостиницы, передано секретно в руку ксендза или другого кого, собиравшего «складки» на дело отчизны.
Дома на третьих и четвертых этажах проворные ручки сирен шили в это время траурные платья для бедных людей, приготовляли черные ковры с белыми крестами и каймами на балконы более видных домов. Кто бы другой нашил тогда всякого трауру на всю Варшаву, если б не такая масса усердных, даровых патриотических ручек! На этот раз сирены подчинились странному начальству из молодежи, обыкновенно покорной, падающей сиренам до ног; начальству из академиков, которых сирены не удостаивают даже называть полным именем, а дают им, на своем сиреньем жаргоне, только отрывок их имени: мики вместо академики.
Ко 2 марта все было готово. Умы значительно успокоены. Труднее всего было угомонить Новаковского с братией, который заявлял очень громко в ресурсе и везде, где только мог быть услышан хоть немного его голос, что ему мешают завершить патриотические подвиги его товарищей взятием Цитадели, или хоть Замка, посредством огромной манифестации, где бы участвовал весь город; что лучшего момента для этого нет и не будет.
Вследствие таких криков Новаковского и его единомышленников распространились по городу слухи, что во время похорон вспыхнет революция и что вся торжественная обстановка погребального обряда клонится единственно к тому, чтобы собрать поболее народа. Для этого резники Сольца и других захолустных мест Варшавы хотели явиться на похороны с топорами и с ножами. Князь Горчаков до того серьезно отнесся ко всем этим угрозам и до того боялся за свой Замок, что призвал к себе одного офицера и вручил ему две шкатулки для передачи командиру Цитадели на хранение впредь до востребования; при этом сказал офицеру, что именно заключается в шкатулках. Начальник штаба тоже что-то передал тому же лицу. А генерал-губернатор Панютин еще прежде послал на хранение в Цитатель два больших сундука. Кроме того, около 20 человек высших чинов отправили туда же разные вещи[236]. Валы Цитадели приказано было одно время уставить солдатами и зарядить орудие[237].
Делегаты говорили русским властям, что отвечают за спокойствие города; между тем сами побаивались своих шалунов, и один делегат, пользовавшийся значительным влиянием во всех слоях населения, ходил пресерьезно уговаривать мясников оставить свои затеи. Кроме того, в разных газетах явились два таких воззвания:
«В субботу, 2 марта, в 10 часов утра произойдет погребение жертв, погибших 27 февраля. Во имя любви к отечеству, во имя самых священных и дорогих для каждого из нас обязанностей, заклинаем жителей города, чтобы честь, отдаваемая жертвам в минуту погребения их тел, сопровождалась возможно большим порядком и спокойствием. Жители Варшавы, послушайтесь братьев ваших!»
(Следуют подписи делегатов[238].)
Второе воззвание, от 1 марта, было таково:
«Мы, нижеподписавшиеся, делегаты города Варшавы, объявляем, что если кто-либо из жителей будет замечен завтра с оружием[239] в руках, того сочтут изменником отечеству».
Наступило 2 марта. С раннего утра Варшава облеклась в глубокий траур, исполнясь необычайной тишиной и торжественностью, как будто бы дело шло о погребении нескольких королей, умерших разом.
Из окон улиц, по которым должно было тянуться шествие, и с балконов некоторых домов, как, например, Европейской гостиницы, свешано черное сукно, с белой каймой по краям и такими же крестами посередине. Везде расставлены народные констебли с особенным знаком на шляпе и белой перевязью на руке. Нашей полиции не было и тени. Даже все военные вообще, офицеры и солдаты, вследствие секретного, строжайшего предписания не смели выглянуть на улицу. Только небольшая кучка солдат забралась на крышу Ратуши и Арсенала и глядела оттуда на запретный спектакль. Народ показывал на них пальцами и смеялся.
Погода вполне благоприятствовала торжеству.
В 10-м часу, после того как ученики музыкального института под дирекцией А. Контского исполнили «Requiem» сочинения И. Стефани, причем партии solo исполнялись лучшими артистами Польской оперы[240], – процессия тронулась из храма святого Креста по Краковскому предместью, налево.
Вместо войск, в виде как бы необходимого воинского украшения, ехало впереди несколько человек любимой городом пожарной команды с брандмейстером во главе.
Потом ехал, верхом же, начальник полиции генерал Паулуччи в полной парадной форме; иные говорили, даже снявши каску.
Далее шли сироты и старцы Варшавского благотворительного общества, воспитанники разных учебных заведений, всевозможные цехи, со своими знаменами, убранными в траурные ленты. Тут же было, как уверяют иные, знамя с гербом Литвы и Польши.
Затем: католическое духовенство, тела убитых, несомые на руках почетнейшими гражданами; еврейское духовенство, в своем национальном платье и, согласно требованию их обряда, с покрытыми головами.
В заключение шли так называемые друцяжи, в своих оборванных гунях и со своими широкими шляпами в руках[241].
Словом, не было забыто ни одно сословие Варшавы.
Комитет Земледельческого общества рисовался у всех на виду, подле гробов. О графе Андрее Замойском говорили, что он шел под руку с крестьянином. Современный литографический листок, изображающий похороны, представляет Замойского рядом с крестьянином и как бы разговаривающего с ним. У крестьянина подвязанная рука: значит, это один из раненных в свалке 25 или 27 февраля.
Многие дамы просили позволения возложить на плечи хотя один гроб, но им поручили нести большой терновый венец, «символторжества и невинности» – godlo zwycięstwa i niewi
Вся масса участвовавших в погребении простиралась, по газетам, до ста тысяч человек[243]. Иные считают до ста шестидесяти.
Дойдя до Европейской гостиницы, процессия поворотила налево, через Саксонскую площадь, а затем следовала обыкновенным путем по Вержбовой, Белянской и Пршеязду – на Повонзки[244].
На Повонзках гробы жертв опущены в могилу один подле другого, и над каждым возведена особая насыпь. Все эти насыпи тотчас покрылись венками и цветами, а потом обозначены крестиками[245].
Ксендзы на кладбище произносили патриотические речи, а студенты раздавали присутствующим фотографии убитых, части терновых венков, лежавших на гробах, и по пяти клочков полотна, омоченного в неповинной крови[246].
Артисты оперы с учениками музыкального института, при участии сверх того нескольких сотен человек из публики, спели марш Нидецкого[247].
По возвращении толпы в город замеченные на Вержбовой улице театральные афиши были сорваны. То же самое последовало и на другой день[248]. Начинался траур, воздержание от всех удовольствий. По городу ходил циркуляр (okolnik) будто бы архиепископа Фиалковского, которым предписывалось всем жителям Польши, названной присносущей (odwieczna Polska), наложить на себя траур и носить его в течение неопределенного срока. Женщинам позволялось иметь белое платье только в день свадьбы[249].
236
Сообщено автору тем самым офицером, который принял от князя Горчакова шкатулки.
237
Сообщено разными офицерами-очевидцами.
238
Ксендз И. Вышинский, ксендз И. Стецкий, Ксаверий Шленкер, Яков Пётровский, Иосиф Левинский, Теофил Пётровский, А. Тршетршевинский, И. И. Крашевский, Иосиф Кёниг, Карл Байер, С. Гишпанский, доктор Халубинский, Л. Кронеберг, Матвей Розен.
239
Крупно в подлиннике.
240
«Gazeta Warszawska», 1861, № 60
241
«Kurjer Warszawski 1861», № 58. Друцяжи (Dróciarze, проволочники, от drnt – проволока) бедная ребятежь Карпатских гор. Они бродят по всем городам Польши, лето и зиму в одном и том же платье: в коричневой гуне (род пальто-сака), накинутой на грязную рубашку, увешанные пучками проволоки, мышеловками и тому подобными проволочными изделиями. Шляпы на них тоже коричневые, с большими полями. Нередко друцяжи обращаются к прохожим, как нищие, прося милостыни, и им подают, как и всяким другим нищим.
242
«Gaseta Codzie
243
«Kurjer Warszawski» 1861, № 58.
244
Главное Варшавское кладбище.
245
В таком виде эти насыпи оставались до 1866 года, если только не позже. Но теперь их уже нет.
246
Записка полковника Добродеева.
247
«Gazeta Warszawska». 1861, № 60.
248
Представление в день похорон было отменено. На другой день, 3 марта н. с., шли пьесы: в Большом театре – два акта «Сомнамбулы» и два акта «Эсмеральды»; в Малом: «Klara i Dzivadla, czyli odrodzony». Были только русские.
249
Любопытные могут видеть этот циркуляр в брошюре: Wiadomosci z kraju z lat 1860–1861, Lipsk, 1863, s. 5. В русском переводе – в Библиотеке для чтения, 1864, январь. S. 27.