Коррида

Пардальяна очень тронуло это внимание, однако он ограничился тем, что широко улыбнулся красивой молодой трактирщице. Впрочем, улыбка эта была такой сердечной, радость, сверкавшая в его глазах, была столь явной, что Хуана не почувствовала бы себя более щедро вознагражденной, даже если бы ее долго, шумно и цветисто благодарили.

Первыми словами Пардальяна были: – А где же мой друг Чико? Что-то я его не вижу. Где же он?

Лукаво улыбаясь, Хуана произнесла весьма доверчиво:

– Неужели, господин шевалье, вы всерьез именуете своим другом такое жалкое существо, как Чико?

– Милое дитя, – проникновенно сказал Пардальян, – поверьте, я никогда не шучу с тем, что достойно уважения. Какое мне дело до того, что Чико, как вы говорите, жалкое существо? Я, слава Богу, не имею обыкновения ставить свои чувства в зависимость от социального положения тех, на кого они распространяются. Человек, предстающий перед всеми как важная персона, высокопоставленный и прославленный, владелец состояния и титулов, может показаться мне полным ничтожеством, и напротив: какой-нибудь бедняга вдруг кажется мне личностью благородной и заслуживающей почтения. Если я называю Чико другом, значит, он и есть мой друг. А если я добавлю, что я крайне редко удостаиваю людей своей дружбой, я тем самым скажу, что Чико совершенно заслуживает это звание.

– Но что же замечательного он совершил, чтобы такой человек, как вы, отзывался о нем столь похвально?

Пардальян флегматично обмакнул печенье в стакан, поболтал вино, чтобы пена была погуще, и произнес с лукавой улыбкой:

– Я же сказал вам: он храбрец. А если вы пожелаете узнать об этом побольше, как-нибудь на днях я вам расскажу, что именно он сделал, чтобы завоевать мое уважение. А пока имейте в виду, что я совершенно серьезно считаю его настоящим другом, и ответьте, пожалуйста, на мой вопрос: почему все-таки я его тут не вижу? Я считал, что он принадлежит к числу и ваших добрых друзей, моя красавица Хуана.

Хуане послышалось что-то похожее на насмешку в том, как шевалье произнес эти последние слова. Впрочем, когда речь шла о французском сеньоре, никогда ничего нельзя было сказать наверняка. Он так необычно выражался и, главное, его улыбка так озадачивала, что у него ничего нельзя было понять. А посему Хуана не стала особенно задерживаться на своих подозрениях и, сделав ребячливую гримаску, выпалила:

– Он мне досаждал, и я его выгнала!

– Ах, ах! Какое же злодеяние он совершил?

– Никакого, сеньор Пардальян, просто… он глупец.

– Глупец? Чико? Вот уж во что вы никогда не заставите меня поверить! Наоборот, он парень очень хитрый, очень умный и, как мне кажется, очень к вам привязан. Надеюсь, вы прогнали его не окончательно и вскоре я увижу его здесь.

Хуана рассмеялась:

– Да его не надо звать, он и так сам вернется. Когда я выгоняю Чико в дверь, господин шевалье, он лезет в окно, вот и все. Никогда я не встречала такого бесстыдного мальчишки, ведь он напрочь лишен самолюбия.

– С вами – возможно, – сказал Пардальян, открыто насмехаясь над тем горделивым видом, с каким были произнесены эти слова. – И все же я бы не стал придавать этому большое значение. Думается мне, что если кто-то другой, не вы, вдруг позволил бы себе обойтись с ним неуважительно, то Чико, вопреки вашим заверениям, не стал бы потакать тому, кто обращается с ним грубо.

– Надо признать, однако, что его ничего не стоит вывести из себя. Согласитесь, это говорит не в его пользу.

– Не думаю.

Хуана, казалось, была удивлена. Взгляды господина де Пардальяна находились в вопиющем противоречии с тем, что изо дня в день проповедовалось таким выразителем общественной морали, как ее уважаемый отец, достопочтенный Мануэль. Но более всего ее удивляло то обстоятельство, что она сама неуклонно приходила к такому же мнению и склонялась к образу мыслей этого загадочного и притягательного француза. Она искренне стыдилась этого, но ничего не могла с собой поделать.

– А тем временем, – продолжал Пардальян, видя, что Хуана не раскрывает рта, – а тем временем мне лично недостает Чико. Какова бы ни была его вина, я умоляю простить его, моя прелестная хозяйка.

Как всем понятно, Хуана вряд ли смогла бы отказать хоть в чем-нибудь Пардальяну, и посему прощение было великодушно даровано. Более того, трактирный слуга немедленно бросился на поиски Чико. Но его так и не нашли.

Пардальян понял, что карлик, должно быть, забился в свое подземное логово, и не стал больше настаивать.

Вынужденный довольствоваться обществом двух молодых девиц, шевалье уже начал находить, что время тянется довольно медленно, когда, наконец, явился Тореро.

Жиральда, разумеется, подозревала, что ее жених отправился к той самой принцессе, которая уверяла, что знает его семью и что ей ведома тайна его рождения. Но так как дон Сезар ушел, не сказав, куда, цыганка сочла своим долгом никому не раскрывать того немногого, что ей было известно.

Сделать это было нетрудно еще и потому, что Пардальян с его чрезвычайной деликатностью тщательно избегал любого намека на отсутствие Тореро. Он полагал, что, если уж дон Сезар решился отлучиться как раз в то самое время, когда, по его предположениям, его невеста находится в опасности, стало быть, это совершенно необходимо. Одно из двух: или Жиральда знала, куда пошел дон Сезар, и тогда любой намек на сей счет мог бы показаться ей попыткой вызвать ее на откровенность, что вовсе не входило в намерения Пардальяна, или же она не знала ничего, и тогда несвоевременные вопросы могли бы породить в ее душе смятение и тревогу.

Тореро попросил шевалье охранять его невесту; вот шевалье и охранял. Он с беспокойством спрашивал себя, куда мог отправиться молодой человек, но внешне оставался спокойным и даже веселым. Пардальян считал, что лучший способ выразить свои дружеские чувства – это не досаждать людям излишними вопросами. Когда дону Сезару будет угодно все рассказать, Пардальян выслушает его внимательно и с готовностью.

Как бы то ни было, приход Тореро оказался ему вдвойне приятен. Во-первых, шевалье все-таки был встревожен и теперь обрадовался, увидев, что с доном Сезаром не приключилось ничего дурного. Во-вторых, возвращение Тореро избавляло шевалье от дежурства, которое он безропотно вытерпел бы до самой своей смерти, но которое он поневоле находил все же несколько нудным.