Страница 43 из 130
Приведенная нами выдержка из газеты Прюдома показывает, на каком подъеме находился тогда демократический дух во Франции.
Им были затронуты даже сердце и ум королевы; на какое-то время она впала в сомнение.
Правда, в определенной степени поспособствовал этому сомнению Барнав.
Несчастная королева, хотя она и являлась дочерью цезарей и супругой Бурбона, была прежде всего женщиной; именно это ее погубило и именно это станет ее оправданием.
Увидевшись в первый раз после своего возвращения с г-жой Кампан, она торопится сказать ей:
— Я извиняю Барнава; присущее ему чувство гордости, которое я не могу порицать, заставляет его одобрять все, что сглаживает дорогу к почестям и славе для представителей сословия, в каком он был рожден. Нет прощения дворянам, сломя голову бросившимся в революцию; но если власть вернется к нам, то прощение Барнаву заранее начертано в наших сердцах.
Так что Барнав добился успеха, и если в уважении со стороны Национального собрания он не продвигается так далеко, как Мирабо, то в уважении со стороны королевы он идет дальше его.
Одно возместит другое.
К тому же у него есть основательный повод гордиться собой.
Мирабо продался за деньги.
Барнав отдался даром.
Вот почему Мирабо виделся с королевой всего лишь один раз; он же, Барнав, будет видеться с ней часто, это решено. Остается отыскать средства для этого, вот и все.
Однако причиной столь сильного воздействия на королеву, что надменная дочь Марии Терезии на какую-то минуту готова была простить Барнаву то, что чувство гордости, которое она не могла порицать, заставляет его одобрять все, что сглаживает дорогу к почестям, являются, возможно, предчувствия роковой судьбы, охватившие ее с самого рождения, сопровождавшие ее во Францию, а теперь заставлявшие ее дрожать от страха в Тюильри и не покидавшие ее вплоть до самой смерти.
Пребывая в счастье, она могла не обращать на них внимания или пренебрегать ими; когда же она впадает в несчастье, они начинают страшить ее.
Она помнила, что родилась 2 ноября 1755 года, в день землетрясения в Лиссабоне.
Она помнила, что в доме, где ей довелось остановиться на ее первый ночлег по приезде во Францию, стены спальни были затянуты обоями со сценами евангельского рассказа об избиении младенцев.
Она помнила, что г-жа Лебрен, создавая ее первый портрет, придала ей ту же самую позу, в какой некогда была изображена Генриетта Английская, жена Карла I.
Она помнила, что, вступив на первую ступень Мраморного двора Версаля, вздрогнула от такого сильного удара грома, что г-н де Ришелье, сопровождавший ее, покачал головой и произнес:
— Плохое предзнаменование!
Наконец, она помнила, что за несколько дней до бегства 21 июня, когда она сидела за своим туалетным столиком, освещенным четырьмя свечами, сама собой погасла первая свеча, затем вторая, а затем и третья.
И тогда, словно для того, чтобы успокоить себя, она вслух сказала:
— Меня не тревожит то, что случилось с этими тремя первыми свечами, но если погаснет и четвертая свеча — горе мне!
Четвертая свеча погасла в свой черед.
Она была крайне несчастна во дворце Тюильри, где национальные гвардейцы, страшась своей ответственности, не спускали с нее глаз; где ей приходилось держать открытыми двери своей ванной комнаты и спальни; где однажды, когда она задернула занавески своей кровати, национальный гвардеец открыл их, опасаясь, как бы ей не удалось бежать через альков; где, наконец, как-то раз, когда король явился к ней в ночной час, причем не как к королеве, а как к жене и попытался затворить за собой дверь, часовой трижды открывал ее со словами:
— Затворяйте ее сколько вам угодно, но я буду открывать ее каждый раз, когда вы ее затворите.
Она была крайне несчастна, и, тем не менее, ей предстояло стать еще несчастнее.
По счастью, королева вновь обрела подругу, принцессу де Ламбаль, по отношению к которой она была столь неблагодарна. Бедняжка савоярка, испытывавшая огромную потребность любить и не имевшая возможности любить своего мужа, простила королеве все обиды. Увидев, что прекрасные белокурые волосы Марии Антуанетты поседели, она заплакала.
Королева отрезала прядь своих волос и, обвив ими кольцо, на котором были выгравированы слова «Поседели от горя!», подарила его принцессе.
Однако какое-то время, видя монархические настроения Национального собрания, королева еще питала надежду.
Королева полагалась на них, не подчиняя свои расчеты, а точнее сказать, свои упования неминуемой логике событий и роковому ходу вещей.
Вначале завязалась схватка между Национальным собранием и королевским двором.
В ней одержало победу Национальное собрание.
Затем завязалась схватка между конституционалистами и аристократами.
В ней одержали победу конституционалисты.
И вот теперь должна была завязаться схватка конституционалистов с республиканцами.
С республиканцами, которые только начали появляться во Франции, но, напоминая собой новорожденного Геркулеса в колыбели, в своих первых и еще слабых криках выдвинули грозный принцип: «Долой монархию!»
Это было примерно то, что Петион высказывал непосредственно в карете короля.
Три комиссара, назначенные Национальным собранием допросить Людовика XVI, заявили от имени семи комитетов, что нет никаких оснований подвергать Людовика XVI суду или отрешать его от власти, и вопрос этот даже не обсуждался.
Национальное собрание согласилось с их выводами, однако Якобинский клуб отказался одобрить решение Национального собрания.
Право вето было отнято у короля; теперь это право присвоил себе Бриссо, создатель «Французского патриота».
Бриссо сочинил петицию, в которой он от имени народа оспорил компетенцию Национального собрания и призвал к верховной власти народа, полагая Людовика XVI низложенным вследствие его попытки бегства и требуя принять меры по его замещению.
Было объявлено, что 17 июля эту петицию положат на алтарь Отечества, стоящий на Марсовом поле, и там каждый будет волен подписать ее.
Во всем этом не было ничего, кроме логики, и почти не имелось ничего незаконного.
Однако готовившаяся сходка не устраивала Национальное собрание.
Сущность любого Национального собрания состоит, как правило, в том, чтобы всегда полагать себя тем же, чем оно было в момент своего избрания, не идти в ногу с событиями и при этом считать себя на одной с ними высоте, не сопутствовать народу и при этом притязать на то, что оно по-прежнему представляет народ.
Национальное собрание сделалось крайне непопулярным; на протяжении нескольких последних дней оно уже не питало никаких иллюзий на этот счет, однако было уже слишком поздно для того, чтобы идти другим путем. К тому же оно шло намеченным путем потому, что считало его правильным.
Однако злосчастному событию на Марсовом поле предстояло причинить Национальному собранию страшное беспокойство. Чтобы придать своим действиям законность, несколько якобинцев, полагавших, что столь резкое предложение — никоим образом не признавать Людовика XVI королем — непременно повлечет за собой бурю, отправились в Ратушу за разрешением на проведение этой сходки и прихватили по дороге Камиля Демулена; однако в Ратуше не оказалось никого, кроме первого синдика. Впоследствии якобинцы утверждали, что они получили от него разрешение подписывать петицию, а он утверждал, что такого разрешения не давал.
Между тем, поскольку в этой сомнительной ситуации республиканцы наверняка стали бы действовать, вместо того чтобы воздерживаться от каких бы то ни было шагов, нельзя было терять ни минуты.
И потому в девять часов вечера Национальное собрание приняло решение — напомним, что ранее Национальное собрание временно отстранило короля от исполнительной власти — так вот, в девять часов вечера Национальное решение приняло решение, что приостановка исполнительной власти продлится до тех пор, пока конституционный акт не будет представлен королю и одобрен им.