Страница 61 из 141
— Да по какому праву вы мне даете советы? — воскликнул выведенный из терпения г-н де Ла Рош-Эмон.
Епископ снял с шеи пастырский крест и поднес его чуть ли не к носу прелата.
— По праву, который дает мне этот крест, — сказал он. — Научитесь, монсеньор, уважать это право и не дайте своему королю умереть, не получив причастия Церкви, считающей его своим старшим сыном.
Все это происходило на глазах герцога д’Эгийона. Ему стало понятно, какой скандал вызовет подобная дискуссия, если она разразится публично.
И он пошел к королю.
— Ну что, герцог, — спросил его король, — исполнили вы мои повеления?
— Относительно госпожи дю Барри, государь?
— Да.
— Я хотел подождать, пока ваше величество повторит их. Я никогда не стану проявлять поспешность, разлучая короля с теми, кто его любит.
— Благодарю, герцог; но это необходимо. Зайдите за бедной графиней и без всякого шума отвезите ее в ваш загородный дом в Рюэле; я буду признателен госпоже д’Эгийон за заботы о ней.
Несмотря на этот вполне определенный приказ, г-н д’Эгийон вовсе не хотел пока что ускорять отъезд фаворитки и спрятал ее во дворце, объявив, что она уедет на следующий день. Это сообщение заставило немного утихнуть требования священников.
Впрочем, герцог д’Эгийон правильно поступил, оставив г-жу дю Барри в Версале, ибо 4 мая король вновь потребовал ее к себе, и чрезвычайно настойчиво, и тогда герцогу пришлось сознаться, что она еще здесь.
— Так позовите ее, позовите! — вскричал король.
И г-жа дю Барри вернулась в последний раз; в последний раз гниющие губы умирающего коснулись ее розовых уст, а его рука, покрытая гнойничками, скользнула в ее руку.
— Ах, графиня, графиня! — воскликнул король. — Как жаль мне терять эту трогательную красоту! Но нам следует расстаться; уезжайте, графиня, уезжайте!
Графиня уехала вся в слезах. Бедная женщина, которая была доброй, легкомысленной, приветливой, покладистой, любила Людовика XV так, как любят отца.
Госпожа д’Эгийон усадила ее в карету вместе с мадемуазель дю Барри-старшей и увезла в Рюэль, чтобы там ожидать развязки.
Но стоило карете выехать за пределы последнего двора, как король снова потребовал к себе графиню.
— Она отбыла, — ответили ему.
— Отбыла? — повторил король. — Значит, настал и мой черед отбыть. Прикажите молиться мощам святой Женевьевы.
Господин де Ла Врийер тотчас же написал Парламенту, имевшему право в подобных случаях дать приказ отпереть или запереть древнюю святыню.
Дни 5-го и 6 мая прошли без разговоров об исповеди, о предсмертном причастии и о последнем миропомазании. Версальский кюре явился было с целью подготовить короля к этой благочестивой церемонии, но встретил герцога де Фронсака, который дал ему честное слово дворянина выбросить его в окно, если он скажет об этом хоть слово.
— Если я не разобьюсь насмерть при падении, — ответил кюре, — то вернусь через дверь, ибо это мое право.
Но 7 мая, в три часа утра, сам король настоятельно потребовал позвать аббата Моду, бедного священника, чуждого интригам, добродушного служителя Церкви, которого дали ему в исповедники и который к тому же был слеп.
Исповедь короля продолжалась семнадцать минут.
Когда она окончилась, герцоги де Ла Врийер и д’Эгийон хотели отсрочить предсмертное причастие, но Ла Мартиньер, испытывавший особую вражду к г-же дю Барри, которая подослала королю Лорри и Бордё, сказал, подойдя к нему:
— Государь, я видел ваше величество в весьма трудных обстоятельствах, но никогда не восхищался вами так, как сегодня; если вы мне верите, вы немедля закончите то, что так хорошо начали.
После этого король приказал снова позвать аббата Моду, и тот дал ему отпущение грехов.
Что же касается шумного возмездия, которое должно было торжественно уничтожить г-жу дю Барри, то о нем речь не шла. Великий раздаватель милостыни и архиепископ совместно составили следующую формулу, оглашенную во время соборования:
«Хотя король должен давать отчет в своем поведении одному только Господу, он заявляет, что раскаивается в соблазне, коему подверг своих подданных, и желает отныне жить лишь ради поддержания веры и ради счастья своих народов».
Королевская семья — к ней прибавилась принцесса Луиза, вышедшая из своего монастыря, чтобы ухаживать за отцом, — встретила Святые Дары внизу лестницы.
Король принял предсмертное причастие.
После этого, обратившись к епископу Санлисскому, он произнес:
— Посмотрите, не пристала ли, к нечастью, гостия к гною из моей сыпи.
Он открыл рот, и епископ успокоил его, сказав, что гостия проглочена.
В то время как король принимал Святые Дары, дофин, которого, поскольку он еще не переболел оспой, держали вдали от короля, написал аббату Терре следующее письмо:
«Господин генеральный контролер!
Прошу Вас дать распоряжение раздать двести тысяч ливров беднякам парижских приходов, дабы они молились за короля. Если Вы находите эту сумму чрезмерной, то вычтите ее из содержания госпожи дофины и моего.
ЛЮДОВИК АВГУСТ».
В течение 7-го и 8 мая болезнь усилилась; король чувствовал, что его тело буквально распадается на куски. Покинутый придворными, которые не решались оставаться подле этого живого трупа, он не имел теперь других сиделок, кроме трех своих дочерей, не покидавших его ни на минуту.
Король был объят ужасом; в этом ужасном разложении, охватившем все его тело, он видел прямую кару Неба; в его глазах та невидимая рука, что метила его черными пятнами, была десницей Божьей. В бреду, тем более страшном, что вызван он был не лихорадкой, а мыслью, король видел языки пламени, видел огненную пропасть и звал своего исповедника, бедного слепого священника, последнего своего заступника, чтобы тот протянул руку с распятием между ним и огненным озером. И тогда он сам брал святую воду, сам откидывал простыни и покрывала, сам со стонами ужаса обливал святой водой все свое тело; потом просил дать ему распятие, сжимал его обеими руками и пылко целовал, восклицая:
— Господи! Господи! Предстательствуй за меня, за меня, самого великого грешника, какой когда-либо существовал!
В этих ужасных и безнадежных тревогах прошел день 9 мая. В течение этого дня, который был не чем иным, как одной долгой исповедью, ни священник, ни дочери его не покидали; его тело было добычей самой отвратительной гангрены, и, еще живой, король-труп издавал такой запах, что двое слуг упали, задохнувшись, и один из них умер.
Утром 10 мая сквозь растрескавшуюся плоть стали видны кости его бедер. Еще трое слуг упали в обморок. Ужас охватил Версаль, и все обратились в бегство.
Больше во дворце не было ни одной живой души, кроме трех благородных дочерей и достойного священника.
Весь день 10 мая был непрерывной агонией: король, уже мертвый, будто не решался умереть; казалось, он хочет броситься вон из кровати, этой предварительной могилы; наконец, без пяти минут три, он приподнялся, протянул руки, устремил взгляд в какую-то точку комнаты и воскликнул:
— Шовелен! Шовелен! Но ведь еще не прошло полгода… И, откинувшись на подушки, он умер.
Какую бы добродетель ни вложил Господь в сердца трех принцесс и священника, все они, когда король умер, сочли свою задачу выполненной; к тому же все три дочери заразились той болезнью, какая только что убила короля.
Забота о похоронах была возложена на главного церемониймейстера, который отдал все распоряжения, не входя во дворец.
Не удалось найти никого, кроме версальских чистильщиков отхожих мест, чтобы положить короля в приготовленный для него свинцовый гроб; в этом последнем жилище он лежал без бальзама, без благовоний, завернутый в те же простыни, на которых умер; затем свинцовый гроб поместили в деревянный ящик, и все это вместе отнесли в часовню.
Двенадцатого мая то, что прежде было Людовиком XV, перевезли в Сен-Дени. Гроб был поставлен в большую охотничью карету; во второй карете ехали герцог д’Айен и герцог д’Омон; в третьей — великий раздаватель милостыни и версальский кюре.