Страница 42 из 141
В то время финансами управлял Лаверди, ставленник г-на де Шуазёля. Он оценил эту должность в сто пятьдесят тысяч ливров, чтобы тот, за кого просила дофина, человек бедный, неспособен был ее купить. Однако дофина добилась от короля обещания предоставить это место бесплатно, что еще более усилило ненависть к ней г-на де Шуазёля. Поэтому министр употребил все возможные средства для того, чтобы король взял назад данное им слово; но, против своего обыкновения, король сдержал его.
Мы говорим «против своего обыкновения», ибо Людовик XV редко исполнял свои обещания, коль скоро эти обещания вызывали какие-нибудь возражения со стороны министра или даже канцелярских служащих.
Приведем пару примеров.
В труппе Французской комедии состоял очень заслуженный актер по имени Арман, так часто забавлявший короля своей игрой, что однажды вечером, после спектакля, встретив его в Шуази на своем пути, король сказал ему:
— Арман, я назначаю тебе пенсион в сто пистолей.
Актер поклонился и в восторге вернулся к себе домой.
Разбираясь в театральных постановках лучше, чем в постановке дела в канцеляриях, Арман полагал, что одного слова короля будет достаточно, чтобы получить в королевском казначействе обещанные ему деньги. И потому, по прошествии года, он явился туда с распиской в руке. Будучи знаком со всеми чиновниками, он был превосходно принят ими; однако они заявили ему, что получить денег он не может, поскольку не включен в платежную ведомость. Удивившись такому затруднению, Арман отправился к герцогу д’Омону, в присутствии которого король оказал актеру эту милость, и рассказал ему о том, что с ним случилось.
Первый дворянин королевских покоев выслушал его, сохраняя важность, а затем, когда он кончил, заявил ему:
— Да вы наглец!
— Почему это наглец, монсеньор?! — вскричал Арман.
— Да, сударь; знайте, что лишь я, исполняя должность первого дворянина королевских покоев, вправе назначить вам пенсион, а то, что вам сказал король, это пустые слова!
Арман поклонился, вышел и помчался к своим товарищам, чтобы попросить у них совета. Товарищи посоветовали Арману сделать так, чтобы короля уведомили о том, что случилось с актером. Арман последовал их наказу, и Людовик XV узнал о том, что произошло.
— Ах, Боже мой, бедный малый! — сказал король. — Все это чистая правда: ну да, я назначил ему пенсион, но более это меня не касается; пусть он договаривается с д’Омоном.
После этого ответа Арман прекрасно понял, что ему следует проститься со своим пенсионом в сотню пистолей. И действительно, на протяжении нескольких лет все оставалось в прежнем положении, и лишь благодаря посредничеству мадемуазель Клерон, которая, даровав первому дворянину королевских покоев свое высшее благоволение, потребовала утвердить данное королем слово, бедный Арман увидел свое имя внесенным в благословенный список королевских милостей, или, лучше сказать, в список милостей герцога д’Омона.
Король имел несколько камердинеров-часовщиков, и было заведено, что старшина этих слуг получал пенсион в шестьсот ливров.
Когда этот человек умер, Людовик XV сказал Пельтье, сделавшемуся старшим между камердинерами-часовщиками:
— Любезный Пельтье, теперь вы будете получать пенсион.
Пельтье, зная все обычаи двора и наученный примером Армана, история которого наделала много шуму, не стал полагаться на слова Людовика XV и отправился к своему начальнику, первому дворянину королевских покоев, просить его согласия на пенсион, который уже был назначен королем. Первый дворянин королевских покоев велел написать об этом министру, г-ну д’Амело, и тот ответил, что он представит это прошение королю и прикажет подготовить соответствующую бумагу.
Пельтье имел на своей стороне министра, короля и первого дворянина королевских покоев; располагая такой тройной опорой, он полагал, что ему надо лишь протянуть руку, чтобы получить свой пенсион.
Но Пельтье ошибся: он забыл заручиться поддержкой еще одной могущественной особы; этой могущественной особой являлся г-н Лешевен, старший служащий канцелярии королевского двора, и бумага так и не была подготовлена. Проходит год, а бедный Пельтье не получил еще ни одного экю из этих шестисот ливров. Он снова идет к первому дворянину королевских покоев, который снова пишет министру, но министр не осмеливается противоречить своему старшему служащему, имея, несомненно, причины поступать с ним осторожно. Дело длится еще год, после чего Пельтье смиряется и заканчивает тем, с чего ему следовало начать, то есть наносит визит старшему служащему. Расстроганный этим поступком, Лешевен читает Пельтье нотацию по поводу иерархии власти и в конце концов, спустя двадцать семь месяцев после обещания, данного королем, подготавливает нужную бумагу.
Буакайо, хирург королевской армии, представляет его величеству докладную записку, где просит выплатить определенную сумму, которую ему давно и по закону должна казна. Король, удивленный тем, что эта сумма все еще не выплачена, собственноручно пишет внизу этой записки:
«Мой контролер финансов прикажет выплатить Буакайо в течение месяца означенную в этой записке сумму, которую ему должны и в которой он нуждается.
ЛЮДОВИК».
Имея в руках это распоряжение, хирург мчится в ведомство главного контролера финансов, с трудом пробирается к аббату Терре, предъявляет ему свою записку, снабженную собственноручной пометкой короля, и, полный уверенности, ожидает, что эта пометка произведет нужное действие.
— Что это такое? — спрашивает аббат Терре.
— Вы же видите, сударь, — отвечает хирург, — это приказ выплатить сумму, которую мне должна казна.
— Вот так шутка! — восклицает аббат.
И он швыряет записку Буакайо, который в изумлении поднимает ее.
— Но позвольте, сударь, ведь это воля короля!
— Да, но не моя!
— Однако его величество…
— Вот пусть его величество вам и платит, коль скоро вы к нему обращаетесь.
— Но…
— Ступайте, сударь, у меня нет более времени слушать вас!
И аббат Терре выставляет за дверь Буакайо; пораженный таким приемом и не зная, какого святого заступника просить о помощи, хирург обращается к дежурному капитану, который спешит выпроводить его на улицу; тогда он идет искать поддержку у герцога де Ришелье, но добраться до него ему не удается; однако он находит нового секретаря, недавно взятого на службу маршалом, и показывает этому секретарю приказ короля. Пораженный дерзостью генерального контролера, секретарь, будучи еще новичком в своем ремесле и полагая, что король что-нибудь да значит в своем королевстве, берет записку, идет к маршалу и говорит ему, что аббат Терре только что совершил невероятно чудовищный проступок, за который, если бы о нем стало известно королю, этот министр подвергся бы величайшим неприятностям.
После этого он рассказывает ему слово в слово, как было дело.
— Любезный друг, — говорит герцог де Ришелье своему секретарю, — вы глупец, если не знаете, что самое плохое покровительство во всем королевстве — это покровительство короля; коль скоро аббат сказал, что Буакайо ничего не получит, то и вы скажите Буакайо, что он ничего не получит; что же касается вас, любезный, то постарайтесь научиться таким делам, ведь это азбука нашего языка; ну а без этого, как бы я ни желал вам добра, мне нельзя будет держать вас у себя на службе; ступайте.
И, как и предсказал г-н де Ришелье, Буакайо ничего не получил.
Возвратимся теперь к бедной дофине, которой несколькими обмороками, случившимися во время болезни ее мужа, было дано знать, что ее здоровье тоже тяжело пострадало; вскоре она сделалась настолько слаба и состояние ее стало казаться врачам настолько опасным, что они ограничили ее питание одной лишь молочной пищей. Такая диета принесла, по-видимому, определенное улучшение в состояние дофины; это улучшение сохранялось какое-то время, и в январе 1766 года врачи заявили, что они считают принцессу спасенной.
«К несчастью, — говорит мрачная хроника, которая отмечает на своих страницах кончины королев, умирающих молодыми, — принцесса захотела вмешаться в политику».