Страница 14 из 141
Разделение обязанностей, приводившее к тому, что каждый хотел делать лишь то, что строго предписывалось ему правилами его должности, служило порой причиной странных затруднений.
Так однажды королева, прохаживаясь по своей парадной спальне, заметила пыль на кровати и показала ее г-же де Люин.
Госпожа де Люин послала за камердинером-обойщиком королевы, чтобы он показал эту пыль камердинеру-обойщику короля.
Камердинер-обойщик короля заявил, что ему нет дела до этой пыли, поскольку, хотя камердинеры-обойщики короля действительно следят за обычной кроватью королевы, они не могут прикасаться к парадной кровати, считающейся всего лишь предметом мебели, когда королева на ней не спит. А так как королева не спит на своей парадной кровати, то эта пыль на совести смотрителей королевской мебели.
В продолжение двух месяцев не удавалось найти того, в чьи обязанности входило смести эту пыль; наконец, по прошествии двух месяцев, королева сама смела ее перьевым опахалом.
Скука преследовала несчастную королеву даже в Трианоне, где она довольно часто обедала со своими придворными дамами и проводила вечера в узком кругу.
Однажды между зеленщицей и управляющим замка возникла серьезная ссора, которая прервала тамошние празднества и на протяжении двух лет мешала королеве ужинать в Трианоне. Зеленщица, вопреки мнению управляющего, утверждала, что поставлять в замок свечи надлежит ей; управляющий, со своей стороны, хотел сам располагать этим правом; между тем королева, не желая никого из них обижать, перестала ездить в Трианон или приезжала туда только днем, но не оставалась там ужинать.
Впрочем, домашняя жизнь бедной королевы была невообразимо скучной. Ее обычное окружение составляли кардинал и герцогиня де Люин, президент Эно и отец Гриффе. В этом кругу этикет не соблюдался; все садились без позволения, и часто, поскольку разговор бывал по большей части мало оживленным, половина собравшихся спала, в то время как другая половина наблюдала за тем, как она спит.
Герцог де Люин был самым большим соней и самым большим молчуном из всего этого общества, поэтому в насмешку королева называла его г-ном Горлопаном.
Король, со своей стороны, вел совершенно иное существование. По мере того как он вступал в жизнь, присущая ему склонность к распутству становилась все заметнее, и вначале редко случались дни, когда в королевских покоях не играли бы по-крупному, поскольку король проигрывал или вынуждал проигрывать своих противников по три-четыре тысячи луидоров за один вечер.
Когда король выигрывал, он клал выигрыш в свой потайной денежный ящик; когда же он проигрывал, проигрыш брали из государственной казны. Эта его страсть к игре распространилась впоследствии с ломберного стола на коммерческие спекуляции.
По окончании игры приступали к ужину; король пил много, причем главным образом шампанское; опьянев, он оставался в руках г-жи де Помпадур, которая делала с ним до следующего утра все, что хотела.
У короля был превосходный повар, не только изучивший все правила своего искусства по лучшим гастрономическим сочинениям и у самых лучших знатоков гастрономии, но еще и позаимствовавший у самых опытных врачей не менее важное умение приготовлять возбуждающие кушанья, с помощью которых королю удавалось снова и снова повторять безумные ночи наподобие ночей герцога Орлеанского.
Более того, нередко во время карнавала король, принцы и их фавориты бегали не только по маскированным балам, но и по улицам Парижа и Версаля.
Что же касается дофина, которому, как мы сказали, уже исполнился двадцать один год, то его воспитывали в обстановке самого странного, а порой и самого нелепого угодничества. Подобно святой Марии Алакок, уже в возрасте четырнадцати месяцев, по словам ее историка, проявлявшей величайшее отвращение к греху, дофин уже в возрасте шести лет подавал величайшие надежды.
— Монсеньор, — говорил ему в 1735 году архиепископ де Крийон, — духовенство уважает в вас самую царственную кровь, которая когда-либо существовала и из которой вы заимствуете те высокие добродетели, какие однажды с блеском явите миру.
Поэтому, когда дофину сказали, что герцог де Шатийон, его гувернер, обязан во время торжественных церемоний прислуживать ему на коленях, юный принц поинтересовался:
— А почему не всегда?
Даже наказания назначались ему с целью усилить надменность его характера. Так что этот царственный отрок, которого этикет должен был бы утомлять, наказывался за свои проступки отменой этикета. Если ему случалось совершить какой-нибудь серьезный проступок, его посылали к мессе в сопровождении одного лишь выездного лакея; если же проступок его был тягостным, гвардейцам запрещали отдавать принцу честь на его пути.
Так что к двенадцати годам дофин был одним из самых неприятных маленьких существ, какие только бывают на свете.
— Злой ребенок! — сказала ему как-то раз его мать. — Вероятно, однажды вы причините мне много горя…
Ребенок повернулся к ней и промолвил:
— Однако согласитесь, сударыня, что вам было бы очень досадно не иметь меня вашим сыном, особенно со времени смерти герцога Анжуйского.
Этот ответ не свидетельствовал о добром уме дофина, но зато обнаруживал в нем ум проницательный.
В двенадцать лет дофин начал становиться более рассудительным, и в нем можно было разглядеть немалую силу, главную основу которой составляла воля. Поскольку он страдал от флюса на правой щеке, врачи сочли своевременным вскрыть эту опухоль, и Ла Пейрони сделал принцу разрез вдоль щеки до подбородка. Королю при этом стало дурно, так что пришлось дать ему нюхательную соль; но дофин остался невозмутим и без единой жалобы и без единого стона выдержал операцию. Несколько дней спустя его зубной врач предупредил герцога де Шатийона, что принцу необходимо выдернуть коренной зуб на той стороне, где была рана. Принц попросил дать ему какое-то время, чтобы на это решиться, и, решившись, сам позвал хирурга и хладнокровно перенес операцию.
Через несколько дней ему вырвали второй зуб, потом третий, и он перенес боль с той же бесстрастностью.
Однажды кардинал де Флёри, играя с ним в карты, как некогда играл с Людовиком XV в его детстве, спросил дофина:
— Можно ли полагаться, монсеньор, на дружбу, которую вы мне теперь выказываете? Дружба государей, как уверяют, долго не длится.
— Тем не менее у вас сохранился достаточно хороший доступ в сердце короля, — ответил дофин, обращаясь к кардиналу, — чтобы вам не нужно было жаловаться.
В возрасте тринадцати лет, находясь в Версале и пользуясь отлучкой герцога де Шатийона, уехавшего в Парижа, дофин развлекся тем, что придумал историю с отравлением царицы. Юный принц подробнейшим образом обосновал причины отравления, растолковал, почему русским вельможам, которых он обвинил в этом преступлении, было выгодно его совершить, и разъяснил, какие изменения в Европе может повлечь за собой смерть царицы; в итоге эту ложную новость сочли достоверной, настолько вероятной делали ее приведенные им исторические подробности, и в качестве официального известия обсуждали в покоях дофина. На другой день, после возвращения г-на де Шатийона, всем стало ясно, что это был розыгрыш.
В пятнадцать лет, узнав, что одна придворная дама не причащалась на Страстной неделе, он подошел к ней и спросил:
— Вы исповедовались, сударыня?
— Да, монсеньор.
— Вы не ревностная католичка, сударыня. Кто ваш духовный наставник?
— Францисканский монах, — ответила дама, смущенная этими вопросами.
— Вы поступили бы лучше, взяв в духовники миссионера дворцовой часовни, — заметил принц, — он проявлял бы большую строгость.
И он удалился с таким видом, какой в подобных обстоятельствах принял бы Людовик XIV.
Когда встал вопрос о женитьбе дофина на инфанте Марии Терезе Испанской, ему было четырнадцать лет и он не познал еще ни одной женщины; так что он без конца говорил о своих планах прогулок и путешествий с дофиной.
— Хорошо, — сказала ему мадам Аделаида, — говорите о вашей жене, превозносите прекрасный цвет ее лица, благородство ее облика, белизну ее тела. Но ведь у нее рыжие волосы.