Страница 90 из 192
Каждый год король тратил миллион ливров на покупку предметов искусства и промышленных товаров, которые разыгрывались затем в лотереях: эти лотереи были хитроумным способом делать подарки придворным дамам.
Мы говорим «придворным дамам», поскольку в 1673 году фрейлины были исключены из придворного штата. Людовик XIV по собственному опыту знал, сколь мало заслуживали эти барышни почета, полагающегося их должности. Неприятное происшествие, ставшее широко известным благодаря знаменитому сонету «Выкидыш», привело к тому, что двенадцать фрейлин были заменены двенадцатью придворными дамами. Улучшения нравов этим не добились, но хотя бы избавились от скандалов, а заодно увеличили присутствие в Париже и Версале мужей этих дам и их родственников, что усилило блеск двора.
Когда Людовик XIV вернулся в Париж после своего бегства в Сен-Жермен и похода в Бордо, он застал там Париж времен Генриха IV и Людовика XIII, то есть плохо вымощенным, плохо освещенным, плохо управляемым днем и плохо охраняемым ночью. Сатира Буало свидетельствует о том, что в то время, когда она была написана, то есть в 1660 году, прогуливаться по улицам столицы было крайне небезопасно после шести часов вечера зимой и после девяти часов часов летом. Людовик XIV вымостил и очистил улицы; осветил город пятью тысячами фонарей, восстановил старые ворота, приказал соорудить двое новых, учредил пешую и конную стражу, а также ввел должность городского судьи, занимавшегося исключительно делами полиции.
В царствование Людовика XIV формируется, а точнее говоря, создается армия; до него войска представляли собой соединение людей, но не солдат. Учреждение им конных заводов, датируемое 1667 годом, обеспечит лошадьми кавалерию, которая всегда испытывала в них нужду; введение в употребление штыка делает его главной силой пехоты: шестьдесят лет спустя ружье, служившее изначально главным оружием, станет оружием всего лишь второстепенным, и маршал де Сакс, самый воинственный философ и самый философичный воин из всех, когда-либо существовавших, рискнет выдвинуть весьма странную аксиому, что ружье является лишь рукояткой штыка.
До Людовика XIV артиллерии не существовало, и, как и во времена средневекового рыцарства, успех в сражениях решала конница. Людовик XIV основывает военные училища в Меце, Дуэ и Страсбурге; создает полк бомбардиров, чтобы использовать новое изобретение, которое в будущем станет одним из самых смертоносных орудий войны; он формирует первый полк гусар, создавая этот вид легкой кавалерии в подражание своим врагам — австрийцам и венграм; учреждает корпус инженеров, которые, пройдя обучение у Вобана, построят или укрепят сто пятьдесят крепостей; он дает единый мундир различным полкам, устанавливает знаки различия для воинских званий, вводит звание бригадира; придает отрядам военной свиты короля тот вид, какой они сохраняли вплоть до Революции; устанавливает численность двух рот мушкетеров в пятьсот человек и дает им мундир, который они носили у нас на глазах с 1815 по 1830 год; придает роту гренадер каждому пехотному полку и учреждает орден Святого Людовика, для получения которого, в отличие от орденов Святого Духа и Святого Михаила, не нужно было доказывать благородство своего происхождения.
И потому его армия, которая в 1672 году поразила Европу своей численностью в 180 000 человек, по прошествии двенадцати лет насчитывает уже 450 000 человек, включая морскую пехоту. Эта армия находится поочередно под началом Конде, Тюренна и Люксембурга, которые даже после наших войн времен Империи сохраняют славу великих полководцев.
Мы уже говорили, какой мощи достиг его флот, которым командовали Дюкен, Жан Барт и Турвиль, флот, который обеспечил ему превосходство на море над всеми другими государствами (их корабли всегда первыми приветствовали французский флаг) и равенство сил с Англией.
Ну а теперь, когда мы обозрели поэтов, ученых и художников, составивших славу Людовика XIV, и бросили взгляд на армию, генералов и адмиралов, составивших его силу, обратим наш взор на то, что послало ему Небо, чтобы осчастливить его, то есть на его семью.
В то время, к какому мы подошли, то есть к концу 1684 года, Людовик XIV имеет законного сына, для которого он бережет свою корону, ставшую уже чересчур тяжелой для головы человека и увенчавшую в итоге голову ребенка; этот сын — монсеньор Луи, именуемый Великим дофином.
Великий дофин, который был воспитан г-ном де Монтозье, ставшим прообразом Альцеста из «Мизантропа», и имел своим учителем Боссюэ, приобрел благодаря этим двум людям кое-какие хорошие качества, но от природы был наделен множеством пороков, обращавших в конечном счете все эти хорошие качества в ничто. Он никогда не мог по-настоящему любить и по-настоящему ненавидеть. При этом нрав у него был злой, и его самое большое удовольствие состояло в том, чтобы причинять неприятности тем, кто его окружал; но, как только ему делали самое простое замечание, нравственные правила тех, кто его воспитывал, одерживали верх, и он уже был готов угождать тому самому человеку, которого только что огорчил. Впрочем, характер его был во всех отношениях непостижимым. Надеясь застать дофина в хорошем настроении, вы обнаруживали его раздосадованным; когда же вы предполагали увидеть его в скверном расположении духа, он оказывался веселым и приветливым. Его намерения нельзя было предугадать, и потому никто никогда его не понимал, даже самые близкие к нему люди: принцесса Пфальцская, прожившая бок о бок с ним двадцать пять лет и видевшая его каждый день, говорила, что она никогда не встречала похожего на него человека, и полагала, что вряд ли когда-нибудь родится подобный ему. Нельзя сказать, чтобы он был глуп: его достоинством, своеобразным и неоспоримым, если, конечно, считать это достоинством, было умение улавливать смешные черты не только в других, но и в самом себе; с рассеянным видом глядя на все происходящее, он замечал все и очень забавно рассказывал о том, что видел и на что обратил внимание; самый большой его страх, беспрестанный и вечный, состоял в том, что ему придется стать королем, однако причиной этого страха было вовсе не то, что он может стать королем лишь после смерти своего отца, а предвидение трудов, которые он будет вынужден взвалить на себя, если пожелает править. И в самом деле, ему была присущая крайняя лень, заставлявшая его пренебрегать самыми важными делами, и потому всем державам и всем королевствам он предпочитал покой и удобства. В продолжение целого дня его видели лежащим то на диване, то в широком кресле и молча похлестывающим тросточкой то по одной, то по другой туфле. За всю его жизнь никто никогда не слышал, чтобы он высказывал о чем-либо свое мнение, будь то искусство, литература или политика. Тем не менее, если ему случалось говорить и у него при этом было хорошее настроение, он изъяснялся достойно и изящно; но иной раз дело обстояло куда хуже, и он нес совершенный вздор. И если сегодня его считали лучшим принцем на свете, то уже на другой день он разглагольствовал так, как если бы был Нероном или Гелиогабалом. Его жизненное правило состояло в том, что не следует отдавать предпочтение одному человеку перед другим. Он словно не был частью человеческого рода, настолько безразлично было ему человечество; он испытывал отвращение к фаворитам, и никто не замечал у него ни одного любимца, что не мешало ему домогаться фавора, словно самому алчному из царедворцев. Отдельная его забота состояла в том, чтобы не дать никому возможность угадать его мысли, и, если случайно их угадывали, он приходил в настоящее бешенство. Переизбыток почтения его смущал, недостаток внимания ранил. Смеялся он часто и весело. Покорный и, главное, боязливый, он повиновался королю не как дофин, а как сын простого смертного. Никогда он не питал ненависти или любви к какому-нибудь министру. Единственная особа, которую он не любил, но которой покорялся так, как если бы любил ее, была г-жа де Ментенон.
В это время монсеньор Великий дофин уже имел от своей жены, Марии Анны Баварской, двух сыновей: Луи, герцога Бургундского, учителем которого был Фенелон и который женился на Марии Аделаиде Савойской, очаровательной герцогине, ставшей предметом первой любви герцога де Ришелье, и Филиппа, герцога Анжуйского, который стал впоследствии королем Испании. Но нам пока нечего сказать ни о том, ни о другом: первому было тогда два с половиной года, а второму — полтора.