Людовик XIV и его век. Часть вторая

На другой день г-жа де Монтеспан, которую неистовость ее чувств побуждала к движению, покинула Париж и уехала в Рамбуйе. Король позволил мадемуазель де Блуа сопровождать ее, но запретил делать это графу Тулузскому.

Через неделю Людовик XIV почувствовал себя лучше, и поездка на воды была отменена.

И тогда, вероятно в последнем всплеске малодушия, король велел передать г-же де Монтеспан, которая должна была на другой день удалиться в Фонтевро, что она может остаться в Париже. Госпожа де Монтеспан восприняла этот знак внимания как возвращение прежних отношений и, исполненная надежд, поспешила в Версаль; но эти надежды оказались обмануты: «то, что она приписывала страсти, — говорит аббат де Шуази, — было всего лишь простой вежливостью».

Король покинул г-жу де Монтеспан вследствие скуки; он продолжал заходить к ней каждый день, идя на мессу, но делал это лишь мимоходом и всегда в сопровождении нескольких придворных, опасаясь, что его обвинят в желании снова надеть на себя прежние оковы. К тому же эти кратковременные посещения составляли такой резкий контраст с его долгими визитами к г-же де Менте-нон, что ни у кого не было больше сомнений в опале одной и фаворе другой.

В это время у королевы началась болезнь, которую вначале сочли простым недомоганием и которая вскоре приобрела серьезный характер: под мышкой у нее образовался нарыв. Фагон приказал пустить ей кровь, не имея на то достаточных оснований, а сверх того дал ей рвотное. Получив этот приказ, хирург Жерве воскликнул:

— Господин Фагон, а вы хорошо подумали? Ведь королева умрет, если пустить ей кровь!

Пожав плечами, Фагон произнес:

— Делайте, что приказано!

В ответ хирург залился горючими слезами и, с умоляющим видом сложив ладони, спросил:

— Стало быть, вы хотите, чтобы я убил королеву, мою добрую повелительницу?

Но Фагон настаивал на своем; противиться врачу было невозможно, поскольку король питал к нему огромное доверие. 30 июля 1683 года, в одиннадцать часов утра, королеве было сделано кровопускание, в полдень ей дали рвотное, а в три часа пополудни она была уже мертва.

Королева была достойной и прекрасной женщиной, хотя и глубоко невежественной, и, как все испанские принцессы, обладавшей величием и умевшей поддерживать достоинство королевского двора. Она слепо верила всему, что говорил ей король, как хорошему, так и плохому. Зубы у нее были черные и испорченные, и причиной этого, как говорили, была ее привычка постоянно жевать шоколад. Королева была толстой и низкорослой, хотя казалась чуть выше, когда не шла и не танцевала, ибо при ходьбе и в танце она подгибала колени, что сильно уменьшало ее рост. Подобно Анне Австрийской, своей тетке, она много ела, но только маленькими кусочками и на протяжении всего дня. Она страстно любила карточную игру и почти каждый вечер играла в бассет, реверси или ломбер, однако никогда не выигрывала, поскольку не умела хорошо играть ни в одну из этих игр.

Мария Тереза питала огромную любовь к королю. Когда он был рядом, она не сводила с него глаз, буквально пожирая его взглядом и стараясь угадать малейшее его желание. И тогда, если только король бросал на нее взор и улыбался ей, она была счастлива и весела целый день. Но еще не то бывало, когда король, который, как мы уже говорили, проводил с ней все ночи, давал ей несколько более интимное доказательство своего расположения; тогда она рассказывала о своей удаче всем подряд, смеялась, жмурилась от счастья и хлопала в свои маленькие ладошки.

Король не любил королеву настоящей любовью, однако он искренно уважал ее. И потому, по словам г-жи де Келюс, смерть жены заставила его скорее расчувствоваться, чем опечалиться. Госпожа де Ментенон, к которой королева воспылала дружбой из ненависти к маркизе де Монтеспан, ибо не в силах была простить этой женщине зло, какое та причинила ей, оставалась подле умирающей до последней ее минуты и, когда королева испустила последний вздох, хотела уйти к себе. Однако г-н де Ларошфуко взял ее за руку и повел на сторону короля, сказав:

— Теперь не время оставлять короля, он в вас нуждается!

Она вошла в комнату, однако побыла с Людовиком XIV лишь с минуту, а затем была вынуждена вернуться в свои покои, сопровождаемая г-ном де Лувуа, обратившимся к ней с настоятельной просьбой пойти к дофине и отговорить ее от намерения ехать вместе с королем в Сен-Клу. Поскольку дофина была беременна и ей только что пустили кровь, она, по словам Лувуа, находилась в состоянии, требовавшем ухода. Госпожа де Ментенон возразила на это, что если дофина нуждается в уходе, то король нуждается в утешении. Однако Лувуа, пожав плечами, что было, впрочем, его обычным жестом, промолвил:

— Ступайте, сударыня, ступайте, король не нуждается в утешениях, а вот государство нуждается в принце!

Госпожа де Ментенон и в самом деле отправилась к дофине и осталась у нее, между тем как король уехал в Сен-Клу. Он пробыл там с пятницы, дня смерти королевы, до понедельника, а затем переехал в Фонтенбло. Вслед за ним, оправившись после своего недомогания, туда направилась и дофина, по-прежнему в сопровождении г-жи де Ментенон. Обе дамы облачились в траур и придали своим лицам такое скорбное выражение, что король при виде их не мог удержаться от насмешки по поводу этой великой печали.

«Не поручусь, — говорит г-жа де Келюс, — что г-жа де Ментенон не ответила на это так, как маршал де Грамон ответил г-же Эро».

Поскольку наш читатель, осведомленный об анекдотах того времени куда хуже, чем г-жа де Келюс, может не знать, что же ответил маршал де Грамон г-же Эро, мы это сейчас ему расскажем.

На г-жу Эро было возложено при дворе попечение о зверинце, и, когда она потеряла мужа, маршал де Грамон, этот неизменно учтивый царедворец, напустил на себя вид глубочайшей скорби, чтобы принести вдове соболезнование.

— Ах, право слово, бедняга хорошо сделал, что умер! — сказала ему в ответ г-жа Эро.

— Выходит, вы так к этому относитесь? — ответил маршал. — Признаться, меня все это печалит не более вас!

Примерно в это же время в Париже, но не при дворе, снова появился наш старый знакомец герцог де Лозен. Скажем о нем несколько слов, ибо нам еще придется увидеть его в роли участника двух или трех дел первостепенной важности.

Мы оставили его в Пиньероле, где Фуке, его товарищ по тюремному заключению, принял его за сумасшедшего и где предоставленная им возможность увидеться не смогла избавить бывшего министра от этой мысли.

Лозен имел четырех сестер, и все они были бедны. Старшая состояла фрейлиной при королеве-матери, которая в 1663 году выдала ее замуж за Ножана, капитана придверной стражи и гардеробмейстера; он приходился сыном Ножан-Ботрю, о котором мы часто говорили как о шуте королевы-матери, и был убит во время переправы через Рейн. Вторая из сестер вышла замуж за г-на де Бельзёнса и жила вместе с ним в провинции; третья была аббатисой монастыря Богоматери Сентской, четвертая — аббатисой монастыря Ронсере в Анже.

Госпожа де Ножан была самой толковой из четырех сестер, и именно ей, находясь в заточении, Лозен поручил управлять своими имениями. Она с выгодой поместила деньги, вырученные за аттестаты его должностей, за которые он ничего не платил и которые ему было разрешено продать, позаботилась о сдаче в аренду его земель и так добросовестно копила доходы с них, что Лозен, хотя и находясь в заключении, оказался невероятно богат, и это еще не считая тех великолепных подарков, какие ему сделала мадемуазель де Монпансье.

Тем временем мадемуазель де Монпансье была безутешна из-за этого долгого и сурового тюремного заключения и предпринимала все возможные действия, чтобы добиться от короля освобождения своего любовника. Людовик XIV решил дать ей согласие на это, но одновременно обогатить своего любимого сына, герцога Менского. И потому он сделал вид, что уступает ее настояниям, но на условии, что она передаст в дар юному принцу и его будущему потомству графство Э, герцогство Омаль и княжество Домб. К несчастью, она уже подарила два первых владения Лозену, равно как герцогство Сен-Фаржо и превосходное поместье Тьер в Оверни; так что Лозену необходимо было отказаться от Э и Омаля, чтобы мадемуазель де Монпансье могла распоряжаться ими. Однако это было такое явное, а главное, такое крупное ограбление, что мадемуазель де Монпансье, при всем своем желании увидеть снова Лозена, не могла решиться увидеть его такой ценой. С другой стороны, Лувуа и Кольбер убеждали ее, что если она будет упорствовать в своем отказе, то Лозен останется узником навсегда. Король мстил ей таким образом за свою застарелую обиду: наказывая Лозена за его дерзкие выходки, он в его лице наказывал и мадемуазель де Монпансье за ее Орлеанский поход и пушки Бастилии. И потому ей стало ясно, что надеяться тут и в самом деле нечего, и она заявила, что отказ от этих владений касается не ее, а исключительно г-на де Лозена и что она сделает все, чтобы г-н де Лозен сам принял такое решение.