Страница 79 из 192
Ла Вуазен во всех подробностях рассказали о казни Ла Вигурё.
— Узнаю ее! — воскликнула Ла Вуазен. — Она была хорошей девушкой, но приняла неверное решение; что же касается меня, то я расскажу все!
Приняв такое решение, Ла Вуазен добилась не большего успеха, чем ее сообщница, и, как и Ла Вигурё, подверглась казни во всей ее суровости 2 февраля 1688 года.
Одно из писем г-жи де Севинье содержит самые точные подробности о смерти этой несчастной, которые мы можем предъявить нашим читателям.
«Ла Вуазен, — рассказывает она, — уже с понедельника знала о своем приговоре. Удивительно, что в тот же вечер она сказала своим тюремным сторожам: “Как?! Разве мы не устроим разговение?” В полночь она сидела вместе с ними за столом и ела все, что хотела, поскольку день этот не был постным; она выпила много вина и спела два десятка застольных песен. Во вторник она подверглась пыткам, обычной и с пристрастием, но затем пообедала и проспала восемь часов. Ей была устроена очная ставка с г-жой де Дрё, г-жой Ле Ферон и несколькими другими лицами. Пока еще неизвестно, что она говорила, но предполагают, что при этом открылись странные вещи. Вечером она ужинала и, несмотря на измученное тело, снова устроила шумный разгул. Ее стыдили, говорили, что ей надо думать о Боге и, вместо всех этих застольных песен, читать молитвы "Ave Maris Stella"[46] и "Salve".[47] Она со смехом прочла ту и другую, а затем уснула. Среда прошла точно так же — в очных ставках и разгуле; она не захотела встретиться с исповедником. Наконец, в четверг, это было вчера, ей дали только бульон; она бранилась по этому поводу, опасаясь, что у нее не будет сил говорить с палачами. Из Венсена ее перевезли в карете в Париж; она дышала с некоторым трудом и выглядела подавленной, но, когда ей предложили исповедаться, снова отказалась. В пять часов ее связали, и, с факелом в руке, она появилась в телеге, облаченная в белое платье особого кроя, предназначенное для тех, кого сжигают на костре. Лицо ее было багровым, и все видели, как она резко оттолкнула от себя исповедника и распятие. Госпожа де Шон, г-жа де Сюлли, графиня де Фиески, я и многие другие дамы наблюдали из окон дворца Сюлли, как везли осужденную. У собора Парижской Богоматери она ни за что не соглашалась принести публичное покаяние, а на Гревской площади как могла сопротивлялась, когда ее вытаскивали из телеги. Но ее силой вытащили оттуда и, скованную железом, посадили на костер. Ее стали обсыпать соломой, а она богохульствовала и раз пять или шесть отбрасывала солому от себя. Наконец огонь усилился, и она исчезла из виду. Прах ее затем рассеяли по ветру. Такова была смерть Да Вуазен, известной своими преступлениями и своим безбожием».
XLI. 1679 — 1684
Принцесса Пфальцская; ее портрет. — Ее характер. — Ее поведение при дворе. — Внебрачные дети Людовика XIV. — Новая любовь короля. — Госпожа де Субиз. — Госпожа де Людр. — Мадемуазель де Фонтанж. — Госпожа де Ментенон. — Начало ее взаимоотношений с Людовиком XIV. — Как двор воспринял новую фаворитку. — Отец Ла Шез. — Болезнь короля. — Кончина королевы Марии Терезы. — Кратковременное возвращение Лозена. — Состояние Франции в этот период.
Тем временем герцог Орлеанский вступил в новый брак, женившись на принцессе Пфальцской, Елизавете Шарлотте Баварской, которая 2 августа 1674 года родила от него сына, ставшего впоследствии регентом Франции. Вторая супруга его королевского высочества, если верить автопортрету, который она написала, ничуть не напоминала первую. Предоставим ей слово: подобная откровенность женщины в отношении самой себя встречается настолько редко, чтобы мы не можем не привести здесь ее слова.
«Я родилась в Гейдельберге в 1652 году, на седьмом месяце беременности моей матери. Следует признать, что я некрасива; у меня неправильные черты лица, маленькие глаза, короткий и толстый нос, плоские и растянутые губы, обвислые щеки и крупное лицо — все это не делает мой облик привлекательным; при этом я малорослая, кургузая и толстая, у меня короткое туловище и низкие бедра; одним словом, я настоящая дурнушка. Не имей я доброго сердца, меня вряд ли бы терпели. Чтобы узнать, предвещают ли мои глаза ум, их следует рассматривать в микроскоп или через очки, иначе судить о них будет трудно; вероятно, на всем свете не найти рук грубее моих, и король нередко говорил мне об этом, что вызывало у меня искренний смех, ибо, не имея возможности чистосердечно похвалиться хоть чем-нибудь красивым в своей наружности, я положила себе за правило первой смеяться над собственным безобразием. Это мне вполне удается, и я нередко нахожу, над чем можно посмеяться».[48]
Понятно, какое странное впечатление произвела при французском дворе, то есть среди самых красивых и самых привлекательных женщин на свете, принцесса, сама почитавшая себя образиной. Герцог Орлеанский, которому все это должно было быть безразлично, воспринимал ее с неприязнью, а король с опаской.
И в самом деле, помимо физических недостатков, которые новая герцогиня Орлеанская только что подробно описала нам с чисто немецким простодушием, ей были присущи во всем, что она говорила и делала, какие-то тевтонские повадки, казавшиеся весьма странными в Версале. В детстве она всегда сожалела, что родилась девочкой, и испытывала желание стать мальчиком; это желание едва не стоило ей жизни, ибо, вычитав в одной старой немецкой сказке, что Мари Жермен, родившаяся, подобно ей, женщиной, превратилась в мужчину благодаря тому, что она постоянно прыгала, юная принцесса стала совершать такие страшные прыжки, что раз двадцать чуть было не сломала себе шею. Впрочем, в противоположность нашим прелестным жеманницам, которые принимали посетителей, нежась в кровати, она не могла по утрам оставаться в постели и тотчас вскакивала при пробуждении, завтракая очень редко, да и то лишь хлебом с маслом. Принцесса терпеть не могла чай, кофе и шоколад, зато любила супы с молоком, вином и пивом и обожала кислую капусту; любая капля бульона вызывала у нее колики и чуть ли не кровавую рвоту, и поправить состояние желудка после этого ей удавалось лишь ветчиной и сосисками. Прибыв к французскому двору, самому насмешливому и самому остроумному в те времена, принцесса прежде всего заметила то впечатление, какое она там произвела. Насмешки начались, как только ее увидели, и лишь усилились, когда она удалилась. Одной из самых ярых насмешниц была г-жа де Фьенн, не щадившая никого, даже герцога Орлеанского и короля. Как-то раз, видя, как г-жа де Фьенн блещет язвительным остроумием, принцесса Пфальцская взяла ее за руку и, отведя в сторону, сказала ей:
— Сударыня, вы очень милы, вы бесконечно остроумны, а главное, у вас есть какая-то особая манера изъясняться, с которой король и его королевское высочество смирились, поскольку они к ней приучены; но я прибыла сюда недавно, у меня к такому привычки нет, и я предупреждаю вас, что меня сердит, когда надо мной смеются. Поэтому я хочу дать вам небольшой совет: если вы не будете меня задевать, у нас сложатся добрые отношения, но если, напротив, вы будете обращаться со мной так же, как с другими, я не скажу вам ни слова, но зато пожалуюсь вашему мужу,[49] и если он вас не исправит, то я прогоню его с должности!
Госпожа де Фьенн пообещала принцессе не подвергать ее насмешкам и сдержала слово. Так что все с удивлением взирали на то, как среди беглого огня г-жи де Фьенн одна лишь принцесса Пфальцская остается незадетой. И герцог Орлеанский нередко спрашивал свою супругу:
— Но как же вы добились, что госпожа де Фьенн никогда не говорит о вас ничего плохого?
— Это потому, что она меня любит, — отвечала принцесса.
Герцогиня Орлеанская заблуждалась или делала вид, что заблуждалась: на самом деле, г-жа де Фьенн испытывала к ней ненависть, но боялась она ее еще больше, чем ненавидела.