Страница 6 из 192
«Но совсем не потому, — добавил он с тем скромным величием, какое ему так часто доводилось заимствовать у своих героев, — что опасность невелика, ведь в тот час, когда я пишу Вам, колокол звонит по двадцать второму человеку, умершему сегодня; он прозвонит и по мне, когда это будет угодно Богу».
Богу было угодно увенчать эту прекрасную жизнь прекрасной смертью, славу — самопожертвованием. Колокол прозвонил и по нему, и Ротру вознесся на небо с венком поэта на голове и пальмой мученика в руке.
Что же касается Корнеля, то что сказать о нем, кроме как то, что автор «Сида», «Горация» и «Цинны» был счастливым человеком? Ему рукоплескал весь Париж, его порицала Академия; Ротру был его другом, а врагами его стали Ла Кальпренед, Буаробер и Скюдери. И, даже если бы ему захотелось строить свою жизнь с оглядкой на будущее, он, безусловно, не прожил бы ее иначе.
Мы видели, как вместе с первым периодом французского театра закончилась национальная литература, как вместе со вторым на нашу сцену проник итальянский и испанский дух. Вскоре мы увидим, как на смену им придет подражание греческим и латинским классикам, ибо именно тогда Корнеля станут называть старым римлянином, хотя он был всего лишь старым кастильцем. В нем было больше от Лукана, чем от Вергилия. Он смог бы, если бы захотел, сочинить «Фарсалию», но никогда не написал бы «Энеиду».
Лукан, напомним, был родом из Кордовы.
XXVI. 1652
Совершеннолетие короля. — «Старикашки». — Внутреннее и внешнее положение Франции. — Герцог Орлеанский. — Принц де Конде. — Мазарини. — Коадъютор. — Мадемуазель де Монпансье. — Кардинал возвращается во Францию. — За его голову назначена награда. — Он спокойно пересекает Францию и в Пуатье присоединяется к королеве. — Маршал де Тюренн снова предлагает свои услуги королю. — Двор направляется к Орлеану. — Мадемуазель де Монпансье объявляет войну двору и захватывает Орлеан.
Людовик XIV стал совершеннолетним. Подобно Людовику XIII, он был способен в одно мгновение перейти от полной подчиненности к абсолютному самоволию; но, в противоположность своему отцу, начавшему царствование с решительного шага и почти сразу же впавшему в бессилие, из которого ему удавалось выходить лишь урывками, Людовику XIV суждено было оставаться бессильным даже тогда, когда его малолетство закончилось, и лишь ступень за ступенью подниматься к власти, а точнее сказать, к своевластию, которое было отличительной чертой его царствования. И потому, хотя король и достиг совершеннолетия, правила по-прежнему Анна Австрийская, направляемая тонким умом кардинала Мазарини, который все так же имел над ней власть, причем власть эта, возможно, стала даже сильнее с тех пор, как он оказался в изгнании, а не пребывал в своих покоях в Лувре или Пале-Рояле.
Король, как мы уже упоминали, обнародовал во время торжественного заседания Парламента три декларации: против хулителей святого имени Божьего, против дуэлей и стычек и о невиновности принца де Конде. Примечательно, что принц де Конде, даже не дав себя труда дожидаться касавшейся его декларации, оказался виновен, хотя бы в мыслях, в новом преступлении, подобном тому, какое ему только что простили.
Заодно был перекроен, как выражаются в наши дни, государственный совет: маркиз де Шатонёф снова взял на себя главное руководство всеми делами, чего он ждал так долго; государственная печать, отнятая у президента де Моле, была ему возвращена; и, наконец, г-н де Ла Вьёвиль, за двадцать семь лет до этого отворивший двери совета молодому Ришелье, который, если так можно выразиться, выставил его оттуда прежде, чем эта дверь успела закрыться, был назначен главноуправляющим финансами благодаря влиянию своего сына, любовника принцессы Пфальцской. Правда, он показал себя, по всей вероятности, не таким уж превосходным экономистом, когда, приступив к работе в министерстве, предоставил четыреста тысяч ливров не государству, не королю, а королеве. Самым молодым из трех государственных советников был президент де Моле, которому исполнилось уже шестьдесят семь лет, так что к этим трем министрам оказалось приложимо готовое прозвище, употреблявшееся в предыдущее царствование: их называли старикашками.
Внутри Франции все было достаточно спокойно, хотя каждый прекрасно понимал, что это состояние спокойствия являлось всего лишь кратковременным отдыхом, передышкой между двумя гражданскими войнами; страна любила короля так, как любят все неизвестное, уповая на лучшее; она не доверяла королеве, опасаясь одновременно проявлений ее жесткости и ее слабости; она ненавидела кардинала, жадность которого разорила ее; наконец, не испытывая ни любви, ни ненависти к принцу де Конде, который в политике вел себя с таким же непостоянством, с каким кокетка ведет себя в своей личной жизни, она помнила о его блистательных победах и с симпатией относилась к его храбрости.
Войска короля были повсюду. Две армии, находившиеся на границе с Нидерландами, приносили куда больше вреда французам, своим соотечественникам, чем испанцам, своим врагам: одна, под командованием маршала д’Омона, была на стороне короля, другая, под командованием Со-Таванна, — на стороне принца де Конде; первый совершил несколько набегов, не имевших успеха, а второй оставался на месте и, если так можно выразиться, грозил сохранять нейтралитет.
Маршал де Ла Ферте-Сенектер находился в Лотарингии с другой армией и, не имея рядом с собой, в отличие от маршала д’Омона, более чем подозрительного союзника, действовал успешнее и захватил Миркур, Водреванж и Шатте. Разумеется, подобные успехи были невелики, но все же это не были поражения.
Наша армия в Италии также занимала вполне достойное положение. Испанский король, с которым мы имели дело и на этой стороне, был в то время чрезвычайно занят Каталонией, так что маркиз де Карасена, губернатор Милана, ограничивался лишь угрозами Пьемонту, не сопровождая эти угрозы действиями.
Армия в Испании была доверена графу де Маршену, которого выпустили из тюрьмы одновременно с принцами и сделали не только генералом, но и вице-королем. Подобного рода превратности судьбы никого в те времена не удивляли и случались и прежде. Так что он незамедлительно отправился в Каталонию и заперся в Барселоне, которую с суши осаждал маркиз де Мортара, тогда как с моря ее блокировал дон Хуан Австрийский.
Что же касается Юга Франции, где были рассеяны войска, служившие в последней кампании маршалу де Ла Мейре и герцогу д’Эпернону, то он еще не остыл от гражданской войны и, поскольку люди, втянутые в эту войну, в целом скорее выиграли, чем проиграли, готов был развязать ее снова.
Отметим, что в те времена военно-морского флота у Франции не было, и в этом отношении Испания, Англия и Голландия стояли намного выше нас.
Ну а теперь от обстановки в стране перейдем к людям.
Герцог Орлеанский продолжал играть роль недовольного, пребывая в своей обычной бездеятельности; чем больше он старел, тем больше усиливалось в нем самом убеждение в собственном бессилии, которое всегда мешало ему достичь поставленной цели. Он почти что поссорился с коадъютором, не помирившись при этом вполне с принцем де Конде; он не доверял Парламенту, который не доверял ему; он затеял два десятка различных переговоров, чтобы устроить брак мадемуазель де Монпансье с королем, но, когда к нему приходили по этому поводу, делал шаг назад, словно боялся этого союза. Лишь одно в нем выглядело искренним, по крайней мере тогда, — ненависть к кардиналу.
Принц де Конде, как мы уже говорили, уехал из Парижа в ночь накануне обнародования декларации о совершеннолетии короля Людовика XIV; он сразу же отправился в Три, где находился герцог де Лонгвиль, надеясь опять увлечь его в водоворот своей судьбы. Но герцог де Лонгвиль был стар, и тюремное заключение состарило его еще больше. И потому он отказался от чести, которую предложил ему шурин. Тогда принц развернулся и поехал в Эсон, чтобы взять с собой герцога де Ларошфуко и герцога Немурского, а потом на день остановился в Ожервиль-ла-Ривьере, чтобы дождаться письма от герцога Орлеанского, которое должно было прибыть туда, но так и не прибыло; затем он продолжил путь и доехал до Буржа, где его догнал советник Парламента, предложивший ему спокойно подождать в Гиени, его губернаторстве, пока не соберутся Генеральные штаты. Но для принца де Конде невыносимее всего было как раз спокойствие, так что он с презрением отверг это предложение, добрался до Монрона и, оставив принца де Конти и герцога Немурского в этом городе, вместе с Лене, своим советником, продолжил путь в Бордо.