Страница 21 из 192
— Да, да, — забормотал герцог, — поэтому я и не говорю об Орлеане! Но ваши подвиги у ворот Сент-Антуан, неужто вы думаете, что они не навредили вам при дворе? Вы были очень рады разыгрывать из себя героиню и слышать, как все кругом говорили, что вы дважды спасли нашу партию. Так вот, теперь, какая бы беда с вами ни случилась, вы можете утешаться, вспоминая о полученных вами похвалах!
Мадемуазель де Монпансье вполне могла бы растеряться, если бы хоть что-нибудь со стороны отца способно было смутить ее.
— Я не думаю, сударь, — сказала она, — что служила вам у ворот Сент-Антуан не хуже, чем в Орлеане; ибо оба эти деяния, столь заслуживающие, по вашему мнению, порицания, я совершила по вашему приказанию, и, если бы их нужно было повторить, я поступила бы так же, поскольку мой долг этого от меня требует. Будучи вашей дочерью, я не могу счесть возможным не повиноваться вашим приказам и не служить вам, и если вас постигло несчастье, то по этой же самой причине будет справедливо, чтобы я разделила вашу опалу и вашу злую судьбу; но так было бы, даже если бы я и не служила вам! Я не знаю, что такое быть героиней, зато я знаю, что такое иметь благородное происхождение, которое налагает на меня обязанность никогда не делать ничего, кроме великого и возвышенного. Пусть это называют как хотят; что же касается меня, то я называю это идти своим путем, ибо рождена для того, чтобы поступать только так!
Принцесса хотела уйти, но мачеха удержала ее. И тогда, обратившись снова к отцу, она сказала:
— Как вам известно, сударь, меня выгнали из Тюильри. Не соблаговолите ли вы позволить мне жить в Люксембургском дворце?
— Я с большим удовольствием позволил бы это, — ответил герцог, — но у меня нет свободных покоев.
— Однако никто здесь не откажется уступить мне свои покои! Позвольте только выбрать те, какие меня устроят.
— Но здесь нет и ни одной особы, которая не была бы мне нужна, и никто из них не съедет отсюда ради вас.
— Что ж, — промолвила мадемуазель де Монпансье, — раз вы решительно отказываетесь принять меня у себя, я расположусь во дворце Конде, где теперь никто не живет.
— О! — воскликнул герцог. — Вот этого я определенно не хочу!
— Ну и куда же, по-вашему, мне деваться?
— Куда хотите!
И с этими словами он вышел из комнаты.
Мадемуазель де Монпансье провела эту ночь у г-жи де Монмор, золовки г-жи де Фронтенак, все еще надеясь получить от отца письмо, которое позволило бы ей ехать вместе с ним; но, напротив, наутро она получила записку, уведомлявшую ее, что его королевское высочество уехал в Лимур. Принцесса тотчас же послала вслед отцу графа Холлака, состоявшего у нее на службе; он догнал герцога Орлеанского близ Берни.
— О! — сказал Гастон, увидев графа. — Рад вас видеть! Передайте моей дочери, чтобы она отправлялась в Буа-ле-Виконт и не утешала себя надеждами, какие могут подать ей господин де Бофор или герцогиня де Монбазон, послужить принцу де Конде каким-нибудь важным деянием, которое даст ей возможность поправить свои дела. Делать в Париже больше нечего, поскольку народ, который любит меня куда больше ее и ставит выше, не проявил по поводу моего отъезда никакого волнения. Так что ей следует уехать оттуда и ни на что более не рассчитывать.
— Таково и ее намерение, монсеньор, — ответил граф Холлак, — и потому принцесса, зная путь, который вы избрали, готова немедленно отправиться вслед за вами.
— Нет, нет! — воскликнул герцог Орлеанский. — Пусть она едет в Буа-ле-Виконт, как я уже сказал и повторяю снова!
— Почту за честь, монсеньор, заметить вашему королевскому высочеству, — возразил Холлак, — что это невозможно, ведь замок Буа-ле-Виконт стоит посреди открытого поля, вокруг бродят войска, которые грабят все, что попадется. Остановившись там, принцесса не сможет запасаться продовольствием; к тому же она устроила там госпиталь для тех, кто был ранен в сражении у ворот Сент-Антуан. Так что ей решительно невозможно ехать в этот замок.
— Ну что ж, — сказал герцог, — тогда пусть едет куда может, лишь бы не со мной.
— В таком случае, — предложил граф, — она поедет с вашей супругой?
— Невозможно, невозможно! — промолвил Гастон. — Моя жена вот-вот должна родить, и принцесса будет ей в тягость.
— Я должен сказать вашему высочеству, — заявил Холлак, — что, несмотря на ваше запрещение, принцесса, как мне кажется, намерена присоединиться к вам.
— Пусть она делает, что хочет, — ответил герцог, — но да будет ей известно, что если она приедет ко мне, то я ее выгоню!
Более настаивать было невозможно. Холлак вернулся и пересказал принцессе этот разговор. Герцог продолжил свой путь в Лимур, а принцесса, проявляя меньшую торопливость, чем отец, на другой день выехала из Парижа, сама не зная куда.
Мы рассказали эту историю во всех подробностях, дабы она послужила герцогу Орлеанскому извинением за то, что он одного за другим бросил Шале, Монморанси и Сен-Мара. Он вполне мог бросить своих друзей, коль скоро в подобных же обстоятельствах бросил свою собственную дочь.
Накануне вечером король вступил в Париж и посреди ликования толп отправился в Лувр, везя следом за собой одного из наших старых знакомцев, давно уже выпавшего из нашего поля зрения, Генриха де Гиза, архиепископа Реймского, победителя Колиньи, завоевателя Неаполя и пленника Испании. За две недели до этого он вернулся во Францию благодаря ходатайству принца де Конде.
На другой день король обнародовал декларацию об амнистии, из которой были исключены герцог де Бофор, герцог де Ларошфуко, герцог де Роган, десять советников Парламента, президент Счетной палаты Перро и все, кто состоял на службе у дома Конде.
Вот что еще, помимо рассказанного нами, произошло во время этой второй войны.
Эрцгерцог отнял у нас Гравлин и Дюнкерк; Кромвель, не объявляя войны, захватил семь или восемь наших кораблей; мы потеряли Барселону — ключ к Испании и Казаль — ключ к Италии; Шампань и Пикардия были опустошены лотарингскими и испанскими войсками, которые принцы призвали себе на помощь; Берри, Ниверне, Сентонж, Пуату, Перигор, Лимузен, Анжу, Турень, Орлеане и Бос оказались разорены гражданской войной; наконец, на Новом мосту, напротив статуи Генриха IV, можно было увидеть развевавшиеся испанские знамена, а желтые перевязи лотарингцев появлялись в Париже так же свободно, как голубые — Орлеанского дома и светло-коричневые — дома Конде.
Какими бы запутанными ни казались на первый взгляд дела, через несколько дней политическая арена, на которой произошло столько событий, стала просматриваться яснее. Король и королева въехали в Париж при всеобщем ликовании, и это доказывало, что королевская власть остается еще единственным незыблемым институтом, единственным центром, вокруг которого неизменно сплачивается народ. Коадъютор, державшийся тихо и незаметно во время событий, о которых мы рассказали и в которых он упоминался лишь в связи с известием о возведении его в кардинальский сан, одним из первых явился поздравить короля и королеву с возвращением. Герцог Орлеанский, после всякого рода заявлений о своей верности в будущем, с согласия двора удалился в Блуа. Мадемуазель де Монпансье, поблуждав по разным направлениям, водворилась, наконец, в Сен-Фаржо, одной из своих резиденций. Герцог де Бофор, герцогиня де Монбазон и герцогиня де Шатийон покинули Париж. Герцога де Ларошфуко, который, напомним, был тяжело ранен во время сражения в Сент-Антуанском предместье, отвезли в Баньё, где он почти излечился и от любви к партизанской войне, и от любви к герцогине де Лонгвиль. Принцесса де Конде, принц де Конти и герцогиня де Лонгвиль жили в Бордо, но уже не в качестве владетелей и хозяев города, а как обычные гости.
Наконец, герцог де Роган, считавшийся одним из самых верных приверженцев принцев, устроил свои дела столь хорошо, что спустя неделю после своего возвращения в Париж король и королева принимали его сына на руки при обряде крещения.
Таким образом, остался лишь один враг — принц де Конде, который, хотя и будучи по-прежнему грозным, из-за своего одиночества утратил чуть ли не три четверти своей силы. И потому на заседании Парламента 13 ноября, нисколько не колеблясь, король обнародовал декларацию, в которой объявлялось, что принц де Конде, принц де Конти, герцогиня де Лонгвиль, герцог де Ларошфуко, принц Тарантский и все их приверженцы, с презрением и упрямством отвергшие предложенное им милости и ставшие таким образом недостойными всякого прощения, навлекли на себя неотвратимую кару, к которой приговаривают мятежников, виновных в оскорблении величества, возмутителей общественного покоя и предателей отечества.