Страница 6 из 193
Но вскоре епископ Люсонский покинул королеву-мать и, притворно поверив, что его действия стали внушать подозрения, удалился в принадлежащее ему приорство возле Мирбо, желая, по его словам, затвориться наедине с книгами и заняться, в соответствии со своей профессией, борьбой с ересью.
Он пробыл в Блуа всего лишь сорок дней и покинул этот город, представив королеве-матери свой отъезд как новое гонение, которое заставили его претерпеть из-за нее его враги, а двору — как проявление усердного повиновения воле короля.
Между тем изгнание королевы-матери превратилось в настоящее тюремное заключение; те, кто окружал короля, постоянно представляли ему Марию Медичи как его опаснейшего врага, и Людовик XIII был настроен никогда не возвращать ее из ссылки. Бассомпьер, который некогда был любовником Марии Медичи и остался верен ей, как-то раз, войдя в комнату короля, застал Людовика XIII трубящим в охотничий рог.
— Государь, — сказал он королю, — вы напрасно с таким усердием предаетесь этому занятию: оно утомляет грудь и стоило жизни королю Карлу Девятому.
— Вы ошибаетесь, Бассомпьер, — промолвил Людовик, положив руку на плечо герцогу. — Он умер вовсе не от этого; дело в том, что, поссорившись с королевой Екатериной, своей матерью, и отправив ее в ссылку, он после этого согласился помириться с ней; если бы он не совершил этот неосторожный шаг, то остался бы жив.
И потому Мария Медичи, видя, что сын не приезжает к ней и не возвращает ее из изгнания, бежала из замка Блуа в ночь на 22 февраля 1619 года.
Спустя некоторое время г-н д’Аленкур, губернатор Лиона, узнав, что епископ Люсонский выехал переодетый из Авиньона, где он находился, и подозревая, что он намерен присоединиться к королеве-матери, приказал задержать его во Вьене, в Дофине. Но епископ Люсонский, к великому удивлению г-на д’Аленкура, вынул из кармана письмо короля, который приказывал губернаторам провинций не только предоставлять епископу свободный проход, но и помогать в случае надобности. Господин д’Аленкур не ошибся: Ришелье в самом деле намеревался присоединиться к королеве-матери; однако, вместо того чтобы быть агентом Марии Медичи, он, по всей вероятности, был агентом Людовика XIII.
Принцы, всегда готовые поднять мятеж против короля, намеревались присоединиться к королеве-матери. Бегство Марии Медичи сразу же приняло характер восстания, и это доказывало, что Людовик XIII не так уж ошибался, не доверяя ей. Король собрал армию.
Схватка у Ле-Пон-де-Се, о которой так весело рассказывает Бассомпьер и в которой король лично устремился в атаку во главе своей свиты, одним ударом положила конец войне; двухчасовая стычка, по словам Дюплесси-Морне, рассеяла партию недовольных, многочисленнее которой не было во Франции уже несколько веков.
Королева-мать изъявила покорность, а король признал, что все, сделанное ею, равно как и теми, кто примкнул к ней, послужило во благо ему и государству; затем они имели свидание.
— Сын мой, — промолвила королева-мать, увидев Людовика XIII, — вы сильно выросли с тех пор, как я вас не видела.
— Это чтобы услужить вам, сударыня, — ответил король.
С этими словами мать и сын обнялись, как это делают люди, не видевшиеся в течение двух лет и чрезвычайно обрадованные новой встречей.
Один лишь Бог ведал, сколько ненависти и желчи каждый из них сохранил в глубине сердца.
Позднее, когда г-н де Силлери отправился послом в Рим, ему было поручено просить у папы Григория XV, преемника Павла V, первую вакантную кардинальскую шапку для епископа Люсонского, дабы, говорилось в депеше, угодить королеве-матери, с которой король пребывает в таком добром согласии, что ему было бы приятно доставить ей удовольствие.
Вследствие этой просьбы Арман Жан Дюплесси получил 5 сентября 1622 года красную шапку и с этого времени принял титул и имя кардинала Ришелье.
И вот, когда прошло примерно три месяца после того, как он получил эту милость и, облеченный доверием короля, начал стяжать ту всемогущую власть, какая делала Людовика XIII столь малым, а его самого столь великим; когда король уже был в холодных отношениях с королевой, своей женой, из-за вольностей герцога Анжуйского и его насмешек, и в то самое время, когда здоровье его величества дало повод к серьезным опасениям, кардинал, явившись в покои королевы в тот час, когда придворные дамы уже покинули ее, велел доложить о себе, имея целью переговорить с ней, по его словам, о государственных делах.
Королева приняла его, оставив подле себя лишь старую испанскую горничную по имени донья Эстефания, последовавшую за ней из Мадрида и едва говорившую по-французски.
Кардинал, как это с ним часто случалось, явился в наряде придворного кавалера, и ничто не выдавало в нем священнослужителя. К тому же, как известно, он, подобно большинству прелатов того времени, носил усы и бородку клинышком.
Анна Австрийская сидела и жестом предложила кардиналу сесть.
Королеве было в это время около двадцати двух лет, то есть она находилась в самом расцвете своей красоты. Ришелье был еще молод, если только можно сказать о таком человеке, как Ришелье, что он был когда-либо молод.
Королева уже заметила одно обстоятельство, которое, впрочем, женщины замечают всегда, а именно, что Ришелье был с ней любезнее, чем пристало кардиналу, и нежнее, чем надлежит министру.
Так что она догадалась, о каких государственных делах он хочет говорить с ней, но, то ли потому, что у нее оставались еще какие-то сомнения и ей хотелось прояснить их, то ли потому, что убедиться в любви такого человека, как Ришелье, явилось бы триумфом гордости для такой женщины, как Анна Австрийская, она придала своему лицу, обычно надменному, столь благосклонное выражение, что министр ободрился.
— Сударыня, — сказал он, — я велел довести до сведения вашего величества, что мне нужно поговорить с вами о государственных делах, но, говоря по правде, я должен был сказать, что мне нужно побеседовать с вами о ваших собственных делах.
— Господин кардинал, — промолвила королева, — я уже знаю, что в нескольких случаях, особенно перед лицом королевы-матери, вы брали близко к сердцу мои интересы, и благодарю вас за это. Поэтому я с величайшим вниманием выслушаю то, что вы намерены мне сказать.
— Король болен, сударыня.
— Я знаю это, — сказала королева, — но надеюсь, что его болезнь неопасна.
— Это потому, что врачи не осмеливаются сказать вашему величеству то, что они думают. Однако Бувар, которого я расспрашивал и у которого нет никаких причин скрытничать со мной, сказал мне правду.
— И эта правда?.. — с непритворным беспокойством спросила королева.
— … состоит в том, что его величество страдает неизлечимой болезнью.
Королева вздрогнула и пристально посмотрела на кардинала; ибо, хотя между ней и Людовиком XIII не было глубокого взаимного сочувствия, смерть короля должна была привести к таким пагубным изменениям в положении Анны Австрийской, что эта смерть, даже если бы она была безразлична ей с любой другой точки зрения, все же явилась бы для нее тяжелым ударом судьбы.
— Бувар сказал вашему высокопреосвященству, что болезнь короля смертельна?.. — спросила Анна Австрийская, окидывая пронизывающим взглядом бесстрастное лицо кардинала.
— Давайте поймем друг друга, сударыня, — ответил Ришелье, — ибо мне не хотелось бы раньше времени внушать вашему величеству страх. Бувар не говорил мне, что смерть король неминуема, но он сказал мне, что считает болезнь, которой страдает король, смертельной.
Кардинал произнес эти слова с такой искренностью и это мрачное предсказание настолько хорошо согласовывалось со страхами самой Анны Австрийской, которые не раз ее охватывали, что она, не сумев удержаться, нахмурила свои прекрасные брови и вздохнула.
Кардинал догадался о том, что творилось в душе королевы, и продолжал:
— Ваше величество, думали ли вы когда-либо о положении, в каком вы окажетесь, если король умрет?
Лицо Анны Австрийской омрачилось еще более.