Страница 13 из 176
Не успел Меншиков произнести эти слова, как к нему, запыхавшись, подбежал третий ссыльный: по его лбу струился пот, глаза сверкали, а рот кривился, извергая проклятья; обеими руками он стал подбирать комья грязи и швырять эту грязь в лицо юного князя Меншикова и его сестер.
Юный князь вглянул на отца, словно спрашивая позволения отплатить этому человеку за полученное от него оскорбление. Но старик, остановив сына, обратился к обидчику:
— Ты поступил глупо и подло. Хочешь мстить — мсти мне, но не этим несчастным детям; я, возможно, грешен перед тобой, но они наверняка ни в чем не виновны.
Меншикову разрешили остаться в Тобольске на неделю.
К тому же ему вручили пятьсот рублей, которыми он мог распорядиться по своему собственному усмотрению.
На эти деньги Меншиков приобрел топор и другие инструменты для рубки леса и обработки земли; затем он купил сеть для рыбной ловли, семена и большое количество солонины и соленой рыбы для себя и своей семьи.
Все, что у него осталось от этих пятисот рублей, он раздал беднякам.
Когда же наступил день отъезда из Тобольска, князя и троих его детей усадили в открытую телегу, которую тянули за собой либо лошадь, либо собаки. Вместо привычного им платья, которое у них отняли в Раненбурге, всем им дали крестьянскую одежду, то есть тулупы и шапки из овчины. Под тулупами у них были нательные рубахи из грубой шерстяной ткани.
Путешествие длилось пять месяцев, в разгар зимы, при морозе в тридцать — тридцать пять градусов.
Как-то раз во время одной из трех остановок, которые каждый день делали ссыльные, в ту же лачугу, где отдыхал Меншиков, по случайности вошел офицер, возвращавшийся с Камчатки; этот офицер за три года до этого, то есть в царствование Петра I, был отправлен к датскому капитану Берингу с депешами, касавшимися исследований, которые тому было поручено провести на Северном полюсе и в Амурском море.
Этот офицер когда-то был адъютантом Меншикова, но он ничего не знал об опале своего прежнего начальника. Меншиков узнал его и назвал по имени. Удивившись, адъютант повернулся к нему.
— Откуда тебе известно мое имя, любезный? — спросил он.
— Вот как! Неужто ты не узнал меня? — промолвил изгнанник.
— Нет, а кто ты?
— Так ты не узнал Александра?
— Какого Александра?
— Александра Меншикова.
— А где он?
— Перед тобой.
Офицер расхохотался.
— Милейший, ты с ума сошел! — сказал он Менши-кову.
Меншиков взял его за руку, подвел к окошку и, встав так, чтобы свет, проникавший в комнату, упал на него, произнес:
— Посмотри на меня и припомни черты твоего прежнего начальника.
— Ох, князь! — воскликнул молодой человек. — Что за бедствие, ваша светлость, привело вас в прискорбное состояние, в каком я вас вижу?
Меншиков грустно улыбнулся.
— Не называй меня ни князем, ни светлостью, — сказал он. — Рожденный крестьянином, я вновь стал крестьянином. Бог вознес меня, Бог и низринул: на все воля его.
Офицер не мог поверить тому, что он увидел и услышал; оглянувшись по сторонам, он заметил в углу молодого крестьянина, который с помощью бечевок и тряпки чинил старые рваные сапоги.
Офицер подошел к нему и тихо спросил, указывая пальцем на Меншикова:
— Знаешь ты этого человека?
— Да, — ответил тот, к кому он обратился, — это Александр Меншиков, мой отец. Кажется, и ты не желаешь узнавать нас, когда мы в опале. Однако мне думается, — добавил он с горечью, — что ты достаточно долго ел наш хлеб и мог бы не забывать нас.
— Замолчи, парень! — строго одернул его отец, а затем, вновь обратившись к офицеру, сказал: — Брат, прости несчастному мальчишке его мрачное расположение духа. Это и вправду мой сын; когда он был еще совсем ребенком, ты часто подбрасывал его на своих коленях. А вот мои дочери, — промолвил он, показывая на двух крестьянских девушек, которые, лежа на полу, макали хлеб в молоко, наполнявшее деревянную миску.
И затем, грустно улыбнувшись, добавил:
— Старшая имела честь быть невестой императора Петра Второго.
И он рассказал офицеру обо всем, что случилось в России с тех пор, как тот уехал из Петербурга, то есть за три прошедших года.
Затем, указав ему на своих детей, которые заснули на полу, пока он вел свой рассказ, Меншиков с грустью произнес:
— Вот единственная причина моих мучений, единственный источник всех моих печалей. Я был богат и снова стал беден, но не жалею об утраченном состоянии; я был всемогущ и снова стал ничтожен, но ни о чем не жалею, даже о свободе. К тому же эти невзгоды даны мне во искупление моих прошлых грехов. Но мои дети, которых я увлек за собой, эти безвинные существа, которые спят здесь, какое преступление совершили они? Почему, Господи, ты вовлек их в мою опалу? Однако в глубине души я надеюсь, что Господь, всегда справедливый, позволит моим детям снова увидеть родину, и они вернутся туда умудренными опытом и способными довольствоваться своим положением, каким бы убогим оно ни оказалось по воле Неба. Теперь, — продолжал он, — мы расстанемся с тобой и, разумеется, никогда больше не встретимся; ты возвратишься к императору и будешь принят им; расскажи ему, каким ты меня нашел, убеди его в том, что я не ропщу на его правосудие, каким бы строгим оно ни было, и добавь, что теперь я ощущаю свободу духа и спокойствие совести, о каких не подозревал во времена своих преуспеяний.
Офицера все еще одолевали сомнения, но конвойные солдаты подтвердили ему то, что рассказал Меншиков, и только тогда он решился поверить в услышанное.
Наконец Меншиков прибыл к месту, которое было назначено ему для постоянного проживания.
Едва приехав туда, он принялся за дело и построил с помощью восьми своих слуг избу, более просторную и удобную, чем те, в каких обычно живут русские крестьяне. Она состояла из помещения, предназначенного быть жилищем Господа Бога, то есть часовни, и четырех комнат.
В первой поселился он с сыном. Во второй он разместил своих дочерей, в третьей — слуг, а в четвертой устроил склад провизии.
Его старшая дочь, та, что была помолвлена с Петром II, готовила еду для всей колонии.
Младшая дочь, ставшая впоследствии женой сына герцога Бирона, чинила одежду, стирала и отбеливала белье. Молодой Меншиков охотился и ловил рыбу.
Некий друг, имени которого ни сам Ментиков, ни его дети так никогда и не узнали, прислал ему из Тобольска быка, четырех стельных коров и разного рода домашнюю птицу, что позволило изгнанникам устроить прекрасный скотный двор.
К тому же Ментиков завел огород, способный на целый год обеспечивать семью овощами.
Каждый день в присутствии своих детей и слуг он произносил в часовне общую молитву.
Так прошло полгода; изгнанники жили настолько счастливо, насколько это было возможно в их тягостном положении.
Но внезапно в семью вторглась оспа.
Первой заболела старшая дочь. С этого времени отец не покидал ее ни днем, ни ночью, но ночные бдения, заботы, внимание — все было бесполезно, и вскоре стало ясно, что бедная девочка больна смертельно.
Несчастный отец, занимавший возле нее место врача, стал для нее и священником. С той же самоотверженностью, с какой прежде Ментиков пытался сохранить ей жизнь, он стал готовить ее к смерти.
Спокойно и безропотно она умерла на руках отца.
Меншиков несколько минут прижимался щекой к ее щеке, затем встал и, обратившись к другим своим детям, сказал:
— Учитесь, по примеру этой мученицы, умирать, не сожалея ни чем земном.
Затем, в соответствии с православным обрядом, он принялся читать заупокойные молитвы, а когда миновали сутки, унес тело дочери с постели, на которой она умерла, и положил его в могилу, вырытую им самим в часовне.
Но, едва возвратившись в свои убогие комнаты, молодой Меншиков и младшая дочь князя в свою очередь заболели этой страшной болезнью. Меншиков ухаживал за ними с той же самоотверженностью, но с большим успехом, чем это было с несчастной дочерью, которую он только что опустил в могилу. Стоило, однако, миновать опасности, грозившей детям, как их отец тоже слег в постель и больше с нее уже не поднялся.