Страница 8 из 171
ВАТЕРЛОО
Отправляясь в Брюссель, я поставил себе главной целью посетить Ватерлоо.
Ведь не только для меня, но и для всех французов битва при Ватерлоо была не просто великим политическим событием, а одним из тех воспоминаний юности, которое оставляет глубокий и неизгладимый след на всю оставшуюся жизнь. Мне довелось увидеть Наполеона лишь дважды: в первый раз, когда он направлялся в Ватерлоо, второй — когда он оттуда возвращался.
Городок, в котором я родился и где жила моя мать, находится в двадцати льё от Парижа, на одной из трех дорог, ведущих в Брюссель, так что это была одна из артерий, по которым текла благородная кровь, обреченная вот-вот пролиться в Ватерлоо.
Уже три недели город напоминал военный лагерь; каждый день около четырех часов пополудни раздавались звуки барабана или трубы, мужчины и дети, которым не наскучило это зрелище, бежали на шум и возвращались, сопровождая несколько великолепных полков той старой гвардии, что считалась навсегда разгромленной, но теперь, при звуках голоса своего командира, казалось, восстала, словно призрак былой славы, из ледяной могилы: солдаты шли в своих старых потертых меховых шапках, держа в руках знамена, пробитые пулями Маренго и Аустерлица; на другой день проходило несколько великолепных полков егерей в высоких меховых шапках со свисающим набок длинным матерчатым языком или неполные эскадроны драгунов в пышных мундирах, которых сегодня не увидишь, ибо для мирного времени они, наверное, чересчур роскошны; еще через день раздавался приглушенный грохот приподнятых на лафетах пушек, от которого содрогались близлежащие дома, и все эти пушки, как и полки, которым они принадлежали, носили имя, предвещавшее победу. И не было среди них никого, включая слабый и почти уничтоженный отряд мамелюков, покалеченный обломок консульской гвардии, кто не стремился бы внести свою каплю крови в это гигантское человеческое жертвоприношение, которому предстояло свершиться перед алтарем отечества. И все это — под звуки патриотических мелодий, под пение старых республиканских песен, которые никогда не замолкают во Франции, песен, которые застревали в горле у Бонапарта и которые так надолго запрещал Наполеон, на этот раз оказавшийся к ним благосклоннее, ибо ему было понятно, что иначе он не найдет достаточной поддержки и должен взывать к воспоминаниям не о 1809-м, а о 1792 годе. Тогда я был еще ребенком, как уже было сказано: мне едва исполнилось двенадцать; не знаю, как действовало это зрелище, этот шум, эти ожившие воспоминания на других, но я пребывал в исступлении! Две недели я не мог заставить себя ходить в школу; я бегал по улицам и проезжим дорогам, словно лишившись рассудка.
И вот однажды утром, это было, кажется, 12 июня, мы прочли в газете "Монитёр":
"Завтра Его Величество император покинет столицу и отправится в расположение армии. Его Величество будет двигаться по направлению к Суасону, Лану и Авену".
Таким образом, Наполеон проследует той же дорогой, что и его армия: Наполеон проедет через наш город: я увижу Наполеона!
Наполеон! Это имя казалось мне великим, хотя идеи, которые он представлял, были мне совершенно чужды.
Я слышал, как его проклинал мой отец, старый республиканский солдат: он отослал назад герб, который был ему прислан, и ответил, что у него уже есть родовой и этого ему вполне довольно* Хотя это был достаточно красивый герб, чтобы присоединить его к гербу предков: на нем были изображены пирамида, пальмовое дерево и головы трех лошадей, которые были убиты под моим отцом во время осады Мантуи; девиз же его звучал спокойно и при этом твердо: "Без ненависти, без страха".
Я слышал, как его восхвалял Мюрат, один из немногих друзей, оставшихся преданным моему отцу, когда он оказался в опале; Мюрат, солдат, которого Наполеон сделал генералом, генерал, которого он сделал королем и который забыл об этом однажды, в то самое время, когда ему следовало все это помнить.
И наконец, я слышал, как его с беспристрастностью истории судил Брюн, мой крестный, воин-философ, который шел в бой, держа в руке томик Тацита, и всегда был готов пролить свою кровь за отчизну, независимо от того, какое имя носил человек, зовущий его на это: Людовик XVI или Робеспьер, Баррас или Наполеон.
Все это бурлило в моей юной голове, когда стал распространяться слух, пришедший из Парижа, да еще через официальный орган: через наш город проедет Наполеон.
Однако "Монитёр" пришел 15-го, так что Наполеона следовало ждать в тот же день.
Никто не собирался ни произносить длинных речей, ни возводить триумфальные арки: Наполеон спешил. Наполеон сменил перо на шпагу, от приказов перешел к действиям: Наполеон пронесся как молния, в надежде, что он будет разить как гром.
"Монитёр" не сообщал, в котором часу проедет Наполеон. С раннего утра весь город собрался в конце Парижской улицы; я с группой своих одногодков отправился вперед и расположился на пригорке, откуда дорога просматривалась на целое льё.
Мы стояли там с утра до трех часов пополудни.
В три часа вдали показался курьер. Он быстро приближался и вскоре поравнялся с нами.
— Так что, император едет? — окрикнули мы его.
Он протянул руку к горизонту и произнес:
— Вот он!
И в самом деле, мы заметили там две стремительно мчавшиеся кареты, каждая из которых была запряжена шестеркой лошадей. Кареты на мгновение скрылись из виду в лощине, а затем появились снова в четверти льё от нас. И тогда мы побежали к городу, крича на ходу: "Император! Император!"
Мы примчались, с трудом переводя дыхание и обогнав императора не больше чем на пятьсот шагов. Я подумал, что он не остановится, какой бы огромной ни была ожидавшая его толпа, и помчался на почтовую станцию; добежав до нее, я в полном изнеможении упал на каменную тумбу, но успел вовремя. Тотчас же из-за поворота показались взмыленные лошади, потом украшенные лентами возницы, потом сами кареты, а затем бежавшие за ними люди. Возле почтовой станции кареты остановились.
Я увидел Наполеона!
Он был одет в мундир зеленого цвета, украшенный небольшими эполетами с крупной бахромой, а на груди у него висел офицерский крест Почетного легиона. В окне кареты я мог разглядеть Наполеона только по пояс.
Он сидел, опустив голову, напоминавшую те прекрасные головы римских императоров, какие чеканились на античных монетах; казалось, что на его обращенном вниз и застывшем лице воскового оттенка живыми были только глаза.
Рядом, по левую руку от него, сидел принц Жером, король без королевства, но преданный брат; в ту пору это был красивый молодой человек, на вид лет двадцати шести-тридцати, с правильными и твердыми чертами лица, черной бородой и элегантной прической. Он приветствовал толпу, делая это вместо брата, который сидел, глядя куда-то рассеянным взором, весь погруженный мыслями в будущее, а может быть, и в прошлое.
Напротив императора расположился его адъютант Ле-тор, отважный солдат, уже, казалось вдыхавший запах пороха и сражения и улыбавшийся так, словно ему предстояло прожить еще долгую жизнь.
Все это продолжалось буквально мгновение, а потом вдруг защелкали кнуты, заржали лошади и все исчезло, словно видение.
Три дня спустя, к вечеру, в город прибыли люди, утром выехавшие из Сен-Кантена: по их словам, там была слышна канонада.
Утром 17-го через город проследовал курьер, который нес с собой весть о победе и по пути охотно делился ею со всеми.
Восемнадцатого никаких новостей; 19-го такое же безмолвие и только неясные, непонятно откуда взявшиеся слухи, будто бы император находится в Брюсселе.
Двадцатого в город примчалось трое всадников в разодранной одежде, верхом на взмыленных, изнуренных лошадях; один из них был ранен в голову, другой — в руку;
их тотчас же окружила толпа, состоявшая почти из всего населения города, и заставила пройти во двор мэрии.
Они с трудом говорили по-французски: это были, полагаю, вестфальцы, непонятно каким образом попавшие в нашу армию. В ответ на все расспросы они печально качали головами и, наконец, признались, что в восемь часов покинули поле сражения в Ватерлоо и что в это время битва была уже проиграна.