Страница 9 из 132
И наконец — исправившиеся: у них красные куртки и лиловые колпаки.
Представители трех первых разрядов скованы попарно; те, кто составляет последний разряд, носят только кольцо на щиколотке, без цепи; более того, в воскресенье и в праздничные дни им выдают полфунта мяса, прочим же полагается лишь суп и хлеб.
Осмотрев верфи и порт, мы направились в спальные помещения: спят каторжники на широких деревянных ложах, напоминающих походную кровать, с каменным изголовьем и изножьем. В нижней части кровати имеется выступ, куда вделаны два кольца; в эти кольца каждый вечер продевается и запирается на замок цепь, которую каторжники носят на ноге; ее не снимают даже во время болезни, и приговоренный к пожизненной каторге живет, спит и умирает в этих оковах.
Возле каждого выхода с каторги день и ночь стоят наготове две пушки, заряженные картечью.
У меня было рекомендательные письма к военно-морскому комиссару, и он, узнав, что я живу в полульё от города, любезно предложил предоставить мне в личное распоряжение, на все время моего пребывания в Тулоне, шлюпку и двенадцать так называемых исправившихся. Поскольку в наши планы входило побывать в разных местах залива, которые привлекают приезжих своей живописностью или историческими памятниками, мы с благодарностью приняли это предложение; в итоге шлюпку предоставили нам немедленно, и мы воспользовались ею, чтобы вернуться к себе домой.
Прощаясь с нами, охранник гребцов, словно вышколенный кучер из аристократического дома, спросил, какие у нас будут приказания на следующий день. Мы велели ему быть завтра к девяти часам утра у наших дверей. Выполнить этот приказ буквально было очень легко: море плескалось прямо под стенами нашего дома.
Надо заметить, впрочем, что трудно было бы требовать от несчастных каторжников более глубокого чувства собственной приниженности, чем то, какое они проявляют в своем поведении. Если вы сидите в шлюпке, они отодвигаются от вас как можно дальше; если вы встали, они заранее убирают в сторону ноги, чтобы вы не задели их на ходу. Наконец, когда вы высаживаетесь на берег, шлюпка качается на волнах и вам нужна опора, они подставляют вам локоть — настолько они сознают, что их рука недостойна коснуться вашей. В самом деле, эти несчастные чувствуют, что оскверняют тех, к кому они прикасаются, и их смирение почти обезоруживает вашу брезгливость.
На следующий день, в назначенный час, шлюпка была под нашими окнами: нет слуг более исполнительных, чем каторжники; их пунктуальность обеспечивается палкой, и, будь у них ливрея, я ни за что не желал бы для себя лучшей прислуги. Пока мы одевались, они распили две бутылки вина, которые мы передали им через их охранника. Этот славный человек разделил вино поровну с необычайной ловкостью, свидетельствовавшей о его большом опыте в области частного права. Беспристрастность его была такова, что последний стакан, который нельзя было разделить на двенадцать частей, он предпочел выпить сам, не желая выделять кого-нибудь за счет остальных.
Сначала мы направились в Сен-Мандрие. Сен-Манд-рие — это лазарет, не только построенный каторжниками, но и, можно сказать, целиком созданный ими. В самом деле, они сами добывали камень в карьере, отесывали бревна, выделывали кирпич, выковывали замки и ключи, обжигали черепицу и плющили свинцовую оправу окон; только оконные стекла были доставлены им готовыми.
Выше Сен-Мандрие, над вторым холмом, видна сигнальная башня, служащая одновременно гробницей адмирала де Латуш-Тревиля.
Покинув Сен-Мандрие, мы пересекли весь рейд и высадились у Малого Гибралтара. Это тот самый форт, в штурме которого лично участвовал Бонапарт и захват которого привел к почти немедленной сдаче Тулона. При штурме победитель получил серьезную штыковую рану бедра.
Возвращаясь из Малого Гибралтара, мы миновали эскадру контр-адмирала Масьё де Клерваля; ее составляли шесть великолепных судов: «Сюффрен», «Дидона», «Нестор», «Дюкен», «Беллона» и «Тритон». К последнему из них мы пришвартовались: мне надо было нанести визит одному моему другу, человеку уже знаменитому тогда, но чья слава с той поры стала еще больше благодаря одному из самых блестящих сражений, которыми гордится наш военно-морской флот, — этим моим другом был вице-адмирал Боден. Что же касается сражения, то оно уже упоминалось: взятие Сан-Хуан-де-Ульоа.
В то время вице-адмирал был еще просто капитаном и командовал «Тритоном». Это была одна из карьер, оборванных реставрацией 1815 года и возобновившихся лишь недавно, после Июльской революции. Эти пятнадцать лет капитану Бодену пришлось провести на торговом флоте; и если в те годы он не совершил никаких воинских подвигов, я мог бы при желании немало рассказать о его добрых делах.
Капитан Боден принял нас у себя на корабле с таким радушием и такой любезностью, какие встречаются лишь у морских офицеров; согласившись отобедать на следующий день в нашем маленьком доме, он решительно отверг все надуманные доводы, выдвинутые нами против того, чтобы остаться у него ужинать, и в итоге мы покинули борт «Тритона» в восемь часов вечера.
Хотел бы я знать, что помешало двенадцати каторжникам отнять у нас те двадцать пять луидоров, что были в наших карманах, бросить Жадена, меня и своего охранника в море и уплыть на казенной шлюпке куда им заблагорассудится.
Когда мы вернулись в наш домик и легли спать в одной комнате, тщательно заперев двери, я поделился этими мыслями с Жаденом.
Жаден признался, что всю дорогу думал только об этом.
На следующий день, в назначенный для обеда час, капитан прибыл к нам в изящном яле, двенадцать весел которого рассекали воду таким быстрым и таким согласным движением, что казалось, будто их приводит в действие какой-то бесстрастный механизм. Капитан оставил его у небольшого причала и поднялся к нам. Обед наш был куда скромнее, чем ужин на «Тритоне»: все блюда доставили из ближайшего кабачка. К счастью, одним из достоинств морского воздуха является то, что он вызывает постоянный и ненасытный аппетит.
Капитан простился с нами в два часа; я проводил его до причала. Ял был пуст и покачивался на волнах. Решив, по-видимому, что наш обед плавно перейдет в ужин, матросы отправились причаститься в таверну у форта Ла-мальг.
Очевидно, это было вопиющее нарушение дисциплины, поскольку капитан, когда я хотел было позвать матросов, попросил меня не делать этого и сказал, что вернется без них, чтобы они смогли почувствовать всю тяжесть своего проступка. Капитан был один, у него не было правой руки — как известно, ее оторвало пушечным ядром, — а потому я вызвался послужить ему матросом, и он согласился на условии, что я останусь у него ужинать. Подобное условие никоим образом не могло помешать моему зачислению в экипаж «Тритона». А потому я ответил капитану, что пойду за ним хоть на край света и на тех условиях, какие ему будет угодно мне предложить. Заключив это соглашение, мы сложили весла на дне лодки, поставили невысокую мачту, развернули парус и пустились в путь.
Хотя от «Тритона» нас отделяло самое большее две мили, плавание было не совсем безопасным; дул мистраль, и этого было достаточно, чтобы море разыгралось; а что бывает, когда море разыграется, знают все.
Конечно, будь у капитана его экипаж или хотя бы обе руки, наше плавание стало бы приятной прогулкой; но у него была только левая рука, сопровождал его только я, и он оказался в нелегком положении. Капитан постоянно забывал, насколько я несведущ в морском деле, и отдавал команды так, словно на моем месте был опытный старшина, а я в ответ вместо левого борта кидался на правый и выбирал снасти вместо того, чтобы отпускать их; эта неразбериха при волнах высотой в двенадцать — пятнадцать футов и при таком капризном ветре, как мистраль, временами становилась небезопасной. Два или три раза мне показалось, что наше суденышко вот-вот перевернется, и я сбрасывал свой сюртук под предлогом, что так удобнее выполнять маневр, но на самом деле — чтобы быть менее стесненным, если пришлось бы продолжать путь вплавь.