Сказки

Мой отец, избалованный ребенок, ответил вместо матери, которая из-за гнева мужа лишилась дара речи и пребывала в ужасе и отчаянии.

"Папа, они мертвы".

"Мертвы?! Как же это?"

"Их убили".

Мой отец очень любил Фламбо, с которым он всегда играл, и потому о смерти своего доброго друга сообщил моему деду, плача горькими слезами.

"Ах, они мертвы! Ах, их убили!" — только и произнес дед, усадив ребенка на колени и целуя его в лоб.

"Да, папа", — подтвердил мальчик, заливаясь слезами.

"Но как же они погибли, мой дружок? Кто их убил?"

Ребенок молчал.

"Скажи, кто?" — вскричал дед, начиная впадать в ярость, хотя до тех пор он с большим трудом сохранял видимость хладнокровия.

"Боже мой, бедный мой муж, — решилась вступить в разговор моя бабушка, — я думала, ты знаешь, что монсеньер приказал убить твоих собак".

Дед стал мертвенно-бледным.

"Епископ приказал это сделать?" — переспросил он.

"Да".

"И кто же осмелился выполнить такой приказ?"

Внезапно его озарила догадка:

"Есть только один человек, один на всем свете, способный совершить подобное злодейство".

"О, он об этом очень сожалеет!"

"Значит, — прервал свою жену мой дед, — это Тома Пи-ше?"

"С тех пор все люди в городе, — продолжала моя бабушка, — отворачиваются от него, словно от чумного".

"О, я не знаю, кто отомстит епископу за меня! — воскликнул дед. — Но что касается Тома Пише, то я сам сведу с ним счеты, и это так же несомненно, как то, что я не верю в Бога!"

Бабушку мою с головы до ног охватила дрожь, и не столько от этой угрозы, сколько от такого богохульства.

"О мой муж, мой бедный друг, дорогой мой Жером, умоляю тебя, не говори подобного, если ты не хочешь заставить твою жену и твоих детей проклинать тебя!"

Но богохульник ничего не ответил.

Погруженный в задумчивость, он сидел на своем обычном месте.

За ужином он не спросил ни об одной подробности события, которое, казалось бы, должно было больно задеть его чувства.

С тех пор дед никогда больше об этом не заговаривал.

Как и было обещано им жене, со следующего дня он стал подыскивать себе работу.

Ну а поскольку, как я уже упоминал, был он человек весьма образованный, ему без труда удалось ее найти.

Компания Левье из Спа доверила ему упорядочить свои счета, и, поскольку платила она щедро, в дом Жерома Палана мало-помалу начало возвращаться благосостояние.

V

Однако характер деда сильно изменился.

Насколько раньше дед был веселым и беззаботным, настолько теперь он стал печальным и угрюмым. Он, жизнерадостный весельчак, теперь никогда не смеялся; он, неутомимый рассказчик, теперь всегда молчал; он, никогда раньше не сказавший ни единого грубого слова даже чужому ребенку, стал грубо обращаться со своим сыном.

И это далеко еще не все. Порой без всяких на то оснований он, теряя самообладание, произносил резкие и горькие речи против человечества в целом и против своих соседей в частности.

Нет ничего удивительного в том, что соседи начали постепенно отдаляться от бывшего охотника, а он ни единой фразой, ни одним жестом не стал их удерживать.

Что же касается его безбожия, то оно лишь усугубилось.

Когда-то оно проявлялось лишь в шуточках и куплетах, которые дед напевал по вечерам после охоты; в то время он с удовольствием выпивал в компании кюре из Тё и даже злил мою бабушку, заявляя ей, что в пасторский дом его влекут только прекрасные глаза племянницы священника.

Но теперь, после своего выхода из тюрьмы, дед перестал даже приветствовать старого священника.

Один лишь вид сутаны повергал его в ярость.

Если со шляпой в руке, снятой из-за жары, ему случалось пройти перед распятием, он вызывающе надевал ее снова на голову и разражался обвинениями не только в адрес священнослужителей, но и вообще против всяких религиозных верований, на которые он нападал в бого-хульственных речах.

Но особенно печалило мою бедную бабушку то, что после своего возвращения в Тё дед ни одного раза не был на охоте, а она ни одного раза не была на мессе.

Она горячо просила своих детей — шли ли они в школу, возвращались ли оттуда или просто выходили на улицу поиграть — заходить в церковь и молиться за себя, за нее и в первую очередь за своего отца.

Дети уверяли мать, что они так и делают, но, тем не менее, тревоги ее не утихали: а говорят ли малыши Господу все то, что сказала бы ему она сама, если бы смогла войти в святой храм?

Правда, стоило ей остаться одной в доме или уединиться в своей комнате, она спешила вознести к Богу все молитвы, какие только знала.

Но разве эти молитвы, произнесенные урывками дома, могли обладать той силой, какую они имели бы, будучи произнесены в церкви?

Поэтому бедная моя бабушка беспрерывно плакала; но даже слезы свои она вынуждена была скрывать.

Весь ее печальный вид, так же как ее черные одеяния, раздражали деда.

"Скажи, в чем ты можешь меня упрекнуть? — спрашивал он, когда заставал жену плачущей. — Я ведь работаю, не так ли?"

"Не в этом дело, дорогой мой Жером", — отвечала несчастная женщина.

"Разве чего-нибудь недостает тебе, а тем более твоим детям?"

"Ну что ты! Слава Богу, у нас все есть. Не в этом дело".

"Я перестал ходить на охоту, — продолжал дед, — после своего возвращения я даже не прикоснулся к ружью и не отвязывал собак".

"Я знаю, знаю это, — соглашалась моя бабушка, — но, повторяю, Жером, не в этом дело".

"Так в чем же тогда дело и чего ты хочешь? Скажи мне, объясни без обиняков. Не съем же я тебя!"

"Хорошо, — согласилась бедная женщина, — мне хотелось бы, чтобы ты не превращал всех своих старых друзей во врагов; мне хотелось бы, чтобы к тебе хоть немного вернулась твоя былая веселость, пусть даже бы ты и поохотился, но только — упаси, Господь! — не каждый день, как это было раньше, а по праздничным и воскресным дням; мне хотелось бы, наконец, и это самое заветное мое желание, чтобы ты не богохульствовал и не оскорблял святых".

"Что касается наших друзей, — ответил ей муж, — я только оказал им услугу, отдалившись от них, ведь никого не прельщает дружба с бедняком".

"Жером!.."

"Я знаю, что говорю, жена; что касается моей веселости, она почила полгода тому назад: ее убили в лесах Франшимона и ничто не может ее воскресить".

"Но…" — пробормотала моя бабушка, не осмеливаясь закончить фразу.

"Да, я понимаю, — заявил, весь помрачнев, Жером Палан, — ты хочешь потолковать о Боге и святых".

"Увы, добрый мой Жером я с болью вижу…"

"…как я высказываюсь о них, не так ли?"

Добрая женщина утвердительно кивнула.

"Ну, что ж, — продолжил дед, — если та манера, в какой я говорю о святых, раздражает их, пусть они мне дадут это знать сами".

Тут у моей бабушки дрожь прошла по всему телу.

"Однако, — отважилась сказать она, — среди них есть один, которого ты прежде почитал; ты помнишь его?"

"Нет, не помню", — ответил дед.

"Это святой Губерт".

"Пусть так! Я любил его точно так же, как любили меня мои друзья, — за отличные обеды, поводом для которых он служил; правда, за эти обеды платил не кто иной, как я, и, хотя никогда не было недостатка в вине, чтобы провозгласить здравицу в честь святого, он всегда забывал попросить счет; поэтому я порвал с ним точно так же, как с другими".

Затем, с явным жестом нетерпения, Жером Палан продолжил:

"Впрочем, жена, оставим шуточки; я люблю тебя, тебя и наших детей, но не вижу необходимости любить кого-то другого, и, поверь мне, любить я буду только вас. Я буду работать не щадя себя, и это вдвойне заслуживает уважения, поскольку у меня не было привычки к труду; я буду работать ради того, чтобы вам жилось беззаботно, но, послушай меня, все это при одном условии".