Сказки

Былые времена, если вам угодно знать, соответствуют году тысяча семьсот восемьдесят восьмому.

Жил он в маленьком городке Тё, расположенном в шести милях от Льежа.

— Три тысячи жителей, — вставил Этцель, — мы этот городок знаем так, словно сами его строили; давайте дальше.

Рассказчик продолжал:

— Его отец зарабатывал на жизнь тем же самым ремеслом, и, поскольку мой дед был единственным сыном, отец оставил ему в наследство бойко торгующую лавку и несколько тысяч франков, которые он скопил, покупая травы за медные гроши и продавая их за серебряные монеты; должен признаться, поскольку меня мучают угрызения совести, что мой прадед был не аптекарем в буквальном смысле слова, а продавцом лекарственных трав.

Моему деду удалось значительно округлить полученную в наследство сумму, словно то был снежный ком, но у этого человека имелось два чудовищных недостатка.

Он был охотником и ученым.

— Довольно, метр! — воскликнул я. — Думайте, что говорите! Никто из нас не имеет притязаний быть ученым, слава Богу! Но все мы притязаем на то, чтобы быть охотниками.

— Прошу простить меня, сударь, — возразил хозяин, — но, если бы вы позволили мне закончить фразу или, вернее, дополнить ее несколькими словами, я бы показал вам, что страсть к охоте является добродетелью для человека, которому нечего делать, поскольку от безделья он мог бы причинять зло себе подобным, в то время как на охоте он причиняет его животным; но для человека, который должен кормиться собственным трудом, страсть к охоте — это большой порок, чудовищный порок, самый губительный из всех пороков.

Так вот, эти два порока, присущие моему деду, привели к двойному результату: один убил его тело — это ученость, второй погубил его душу — это охота.

— Минутку, дорогой хозяин, — прервал его я, — ведь вы не собирались разыгрывать роль романиста, чтобы выдвигать подобные теории, но если уж вы их выдвигаете, то потрудитесь объяснить их.

— Именно это я собирался сделать, сударь, если бы вы меня не прервали.

— Да помолчи же ты, скотина! — не сдержался Эт-цель. — Мы пребывали в том блаженном состоянии, что предшествует сну, и тут нас пробудила смена интонации. Продолжайте, любезнейший, продолжайте!

— Может быть, эти господа предпочли бы поспать? — спросил хозяин гостиницы, уязвленный репликой Этцеля еще больше, чем моей.

— Да нет уж, нет! — поспешил я ответить. — Не обращайте внимания на слова моего товарища; он принадлежит к тому своеобразному разряду наших соотечественников, который натуралисты отнесли к особой категории: genus homo, species[2] насмешник. Продолжайте, мы вас слушаем. Вы остановились на смерти тела и гибели души вашего деда.

Рассказчик явно почел бы за благо на том и закончить свой рассказ.

Однако по моему настоянию он продолжил:

— Так вот, я сказал бы, что, начитавшись книг, дед стал сомневаться во всем, даже в святых, даже в существовании Бога, и что, пристрастившись к охоте, он растратил часть того скромного состояния, которое моя бедная бабушка собирала или, скорее, сберегала с таким усердием; ведь, как уже упоминалось, лучшая часть этого состояния была унаследована от моего прадеда.

По мере того как дед погрязал в безбожии — а чем больше знаний он приобретал, чем становился ученее, тем глубже он в нем погрязал, — явные признаки свидетельствовали о том, что душа его пребывала в бедственном состоянии.

Сначала он запретил моей бабушке ходить на мессу во все дни недели, кроме воскресенья, к тому же позволив ей посещать лишь мессы без песнопений.

Он велел ей поминать в своих молитвах кого ей заблагорассудится, за исключением его самого, утверждая что надо сделать все возможное, чтобы властители Царства Небесного так же, как сильные мира сего, забыли о его существовании, поскольку, как правило, они вспоминают о нас всех лишь для того, чтобы причинить нам зло.

Затем он запретил жене и детям собираться по вечерам вокруг его постели и, стоя на коленях, творить общую молитву, как это делалось с незапамятных времен в соответствии с патриархальными обычаями семьи.

Кончилось тем, что он лишил домашних возможности выходить из дому, когда слышался звон колокольчика, сопровождающий обряд соборования, занимать место в ряду ожидающих святого причастия и присутствовать при этом обряде в доме, где в нем нуждались верующие, убежденные в том, что достойно умереть можно только на руках Всевышнего.

Правда, какое-то время он еще разрешал, чтобы бабушка и ее двое детей (а это были мои будущие отец и тетушка), услышав звон церковного колокольчика, выходили и склоняли колени на пороге дома, когда мимо них проходила процессия святого причастия.

Но вскоре им было запрещено и это последнее проявление набожности.

Причем следует отметить, что мой дед так часто отсутствовал в доме, уходя столь рано и возвращаясь столь поздно, особенно по воскресеньям, что бабушке ничто не мешало в эти дни слушать не только мессу без песнопений, но и мессу с песнопением, вечерни и вечерние молитвы с явлением Святых даров, а в другие дни идти за процессией святого причастия всюду, где она проходила.

Как вы прекрасно понимаете, она не упускала случая это сделать в надежде на то, что Господь простит ее за добрые намерения.

Однако страх бабушки перед супругом был велик, и, совершая эти благочестивые поступки, она всегда просила соседок:

"Не говорите моему мужу, что я ходила на мессу или шла в процессии святого причастия".

А своих знакомых, которых бабушка встречала в церкви или в доме умершего, она предупреждала:

"Не говорите, пожалуйста, Жерому, что видели меня здесь".

Так что это предупреждение, высказанное во имя сохранения семейного мира, ради которого бабушка жертвовала всем, чем могла, давало всему городку Тё возможность оценить всю меру религиозных, а вернее, антирелигиозных чувств моего деда.

— Неплохо, неплохо! — пробормотал Этцель. — Несколько затянуто, но, если уж мы будем это публиковать, сделаем соответствующие купюры.

— Постой, — возразил я ему, — твоя беда, друг мой, в том, что ты читаешь лишь тобою же напечатанные книги и об услышанном судишь поверхностно. Что касается меня, я нахожу эту историю занимательной. А вы, полковник?

— Я тоже, — сказал полковник, — однако мне хотелось бы, чтобы рассказчик поскорее перешел к сути событий.

— Ах, полковник, вы, воин, осаждавший крепости, захватывавший города, разве вы не знаете, что лишь иногда, случайно, крепостями удается овладеть одним приступом, взять их одним ударом?! Какого черта! Прежде чем подвести траншею к крепости, надо проложить параллели, вырыть ходы сообщения. Так вот, пусть наш хозяин роет свои ходы сообщения и прокладывает свои параллели!

Вспомните, что осада Трои длилась девять лет, а осада Антверпена — три месяца. Продолжайте, хозяин, продолжайте!

Несмотря на мою попытку подбодрить его, наш хозяин покачал головой и произнес, явно желая показать мне, как мало значит для него мнение таких слушателей, как мои спутники:

— Да, сударь, я продолжаю, и вы можете гордиться, что я делаю это только ради вас одного.

И он произнес последнее слово подчеркнуто, чтобы у моих спутников не оставалось никаких сомнений на этот счет.

Затем хозяин гостиницы и в самом деле продолжил свой рассказ:

— Я уже говорил вам, что дед стал мало-помалу отсутствовать в доме не только по воскресным, но и по будним дням, так что моей бабушке было не так уж сложно оставаться доброй христианкой вопреки запретам мужа.

Но если эти его отсутствия не приносили вреда религиозной жизни домашних и загробной участи их души, то материальному благосостоянию семьи они причиняли невероятный ущерб.

Вначале дед посвящал охоте только воскресные дни, и, поскольку до определенной поры он не охотился на землях, принадлежавших князю-епископу или сеньорам из Тё и его окрестностей, упрекнуть его было не в чем, так что никто ему ничего и не говорил по этому поводу.