Страница 17 из 26
– Я в вертушке. Всё нормально. Заказывай билеты, – прохрипел он в трубку и вновь потерял сознание.
В ОСТРОВАХ ОХОТНИК
С юношеских лет голодного послевоенного детства до глубоких седин двухтысячных Павел Степанович лелеял сокровенную мечту. Бережно пронеся её сквозь годы, он ни разу никого не посвятил в свои тайные желания, ревностно охраняя от посторонних юношеские воображения, донёс их до третьего тысячелетия. Всё началось в соседней деревне, на заднем дворе сельской школы семилетки.
Уже здоровый парень-переросток, сюда он иногда ходил за знаниями с одной тетрадкой по всем предметам за голенищем кирзового сапога. Районное начальство и школьная администрация, стараясь идти в ногу с политическими ветрами в области и столице, подсуетилось, подчистив школьную библиотеку. На заднем дворе школы, возле мусорки у леса, оказались десятки книг вредных для молодых строителей коммунизма. Выйдя с такими же, как он, переростками-лоботрясами покурить за деревьями на большой перемене, а заодно посудачить о молоденьких учителках, заглядывавшихся на здоровых парней, взял из кучи книгу потолще на самокрутки и определил свою судьбу на век вперёд. Книга была уже без обложки – школьный завхоз, заядлый охотник, толстые картонные переплёты оборвал на пыжи. Все первые листы пошли на самокрутки. У него самосад, а у кого и махра в пачках. По очереди затягивались козьими ножками, сравнивали, чья ядрёнее, перемывали косточки учителям. Бумага тоже оказалась вкусной, почти газетной, и, тлея, не перебивала аромат табака. Книга, решили, очень хорошая, и тратить её надо экономно. Распоряжаться книгой как главному заводиле досталось Павлу. «Хватит до конца учебного года!» – пошутил он, взвешивая книгу на ладони.
Зазвенел звонок, зовя учеников на уроки, дотлели самокрутки, и все гурьбой не спеша двинулись в огромную избу, переделанную под школу. Павел остался, решив, что с него сегодня хватит, у него были другие планы. Вернее, планов никаких не было, ему казалось, что уже давно вырос из школьной парты. Не к лицу сидеть дылде среди мелких шкетов, одноклассников. Прогуливая занятия, учителям говорил, что дома по хозяйству много работы, помогал матери и отцу с сенокосом или ещё в чём. Дома же, вваливаясь поздно вечером в избу, объявлял, что задержался в школе на дополнительных занятиях. Сам же в компании таких же горе-учеников целыми днями пропадал в окрестных лесах. Вот здесь была настоящая жизнь, полная воля без строгого родительского присмотра. Фронт здесь стоял почти полтора года, прошёл дважды, и пацанам было чем заняться. Собирали оружие, потрошили немецкие блиндажи и землянки. Почудили вволю. Почти у каждого был свой «ТТ» либо парабеллум, автоматы почти не котировались. Один раз чуть не дали залп по школе из ротного немецкого миномёта. Настрой был серьёзный – из-за какой-то обиды на учительницу, но в последний момент здравый смысл восторжествовал, и мина с воем улетела в сторону болота. В деревне отдалённый взрыв расценили как запоздалое эхо войны – зверь на чём-то подорвался. Хотя правило действовало железное и клятву никто не нарушал. Из леса ничего не выносили и, вдоволь наигравшись, прятали в самые сокровенные места. А чего стоили костры с печёной картошкой, уха с дымком, самокрутки за разговорами. Где уж тут сидеть за партой с маломерками!
С толстой книгой под мышкой для начала решил подкараулить одну из молоденьких учителок, строившую ему глазки, у тропинки, ведущей к девичьему туалету, спрятанному за толстыми липами. Может, удастся назначить ей сегодня свидание, от этого и все дальнейшие планы. Ждать пришлось долго, девчонки бегали да всё не те. Заслышав шум шагов на тропинке, осторожно выглядывал из-за дерева. Прошло две перемены, а её всё не было. Да и книга уменьшилась на целых четыре листа. Бумага и впрямь была вкусной, никакого кашля. Поморщился, вспомнив, как отхаркивались после козьих ножек из глянцевых журналов и немецких листовок. От скуки открыл толстенную книгу наобум посредине – что же в ней такого, что им с сегодняшнего дня знать не положено. С каким таким она буржуазно-мещанским душком, что тут разнюхал «чистильщик» из района. Открыл и поплыл по строчкам, перекатами горной реки, побежал по диким местам, окунулся в бездонный омут. Галдели ученики на переменах, носясь вокруг школы, трещал звонок с урока на перемену и обратно, с визгом бегали в туалет девчонки. Дважды проплывала нужная учителка, но он был далеко отсюда. Там люди не говорили много, им было не до слов. И жизнь была суровая, но здесь было то, что он искал, как ему казалось, оставаясь иногда в лесу подолгу в одиночку, сидел иногда до полуночи на поваленном дереве.
Чего-то ждал, но ничего не происходило. Всё было просто. Обыденно и знакомо. Темнота не добавляла остроты ощущений. В соседней деревне за лесом лаяли собаки, им отзывались псы его деревни, отдалённо подтявкивали с полустанка. Ближе к рассвету эстафету перенимали петухи, с восходом солнца окрест гудели трактора.
Книга же уводила в неведомые дали, необъятные просторы, а сердце замирало от острых неизведанных приключений. Когда замлели ноги от чтения стоя, просто сполз спиной по стволу липы и читал сидя на траве. В реальность его вернули тихо подкравшиеся сумерки. Сначала стали сливаться буквы в словах, затем слова в строчках. Молодые острые глаза долго боролись, книга не отпускала, но ночь оказалась сильнее. До своей деревни все три километра почти бежал, рискуя навернуться в темноте и расквасить физиономию. Но тропинки были знакомые, по ним часто возвращался под утро, а дома ждала волшебная лампа Аладдина – в виде керосинки со стеклянным колпаком. Только она могла вернуть его немедленно в этот сказочно-суровый мир.
Мать так и нашла его утром, спящим за столом, уткнувшись лицом в книгу. Сон сморил под самое утро, когда керосин почти выгорел. Да и сам сон был продолжением залпом прочтённых приключений. Получив по полной от матери за спалённую недельную норму керосина, вместо школы убежал в лес, дочитывать. Последние листы ушли на самокрутки и, дойдя до них, ему хотелось выть волком – от недосказанности. Накануне начал читать с середины, где вчера на свою голову раскрыл от скуки предназначенную на козьи ножки книгу. Первых листов тоже не было. Так до сумерек и просидел в лесу, поглощая первую половину.
С этого дня всё пошло по-другому. Названье книги и её автор остались неизвестными, растворившись в дыме заглавных страниц и улетев в белый свет картонными пыжами из тиснёной обложки. Содержимое, наоборот, приобрело долгую жизнь, перекочевав с пожелтевшей бумаги в каждую клеточку мозга.
В книге неторопливо повествовалось о суровой жизни таёжных профессиональных охотников, немногословных староверов, выбравших тайгу своей средой обитания, полностью живущих добычей пушнины и дикого мяса. Невиданные красоты перемешались здесь с суровой реальностью, тяжёлым бытом, опасными встречами с хищниками, жёстокой конкуренцией в угодьях, доходящей до перестрелок. Подкупали люди своей стойкостью, мужской дружбой, железной выдержкой и суровой невозмутимостью. Эмоциям здесь места не было, лишним словам тоже. Таёжная осень баловала тёплым, ярким закатом; золотой самородок блеснул в горном ручье то ли у самых ног; обдав зловонным дыханьем, от верного выстрела свалился голодный шатун… Только перекинутся взглядом или парой слов – и снова за дело. Вот это люди! Вот это места! Вот это – его. Это то, чего ему так не хватало.
Впоследствии, зачитав до дыр книгу, с ней рос, мужал. На героев равнялся. Можно сказать, заболел тайгой. Решил непременно туда попасть после окончания школы, затем после армии, затем после женитьбы, затем после того, как подрастут и встанут на ноги дети. Не расстался с мечтой и когда в школу пошли внуки. Правда, дети уже давно жили в Москве, а внуки пошли в московские колледжи со специальным уклоном: внучка – с углублённым изучением английского, а внук – с физико-математическим. Сам же остался верен своему краю, своей деревне и своей мечте. Впрочем, своей мечте он был верен всегда, что бы не случалось, чем бы не занимался, равнялся по героям неизвестной книги.