Часы

– Вашему сыну нужно совершенствоваться в рисовании и живописи, – настойчиво говорил Михаил Григорьевич Нине.

Она пропускала это мимо ушей. Какая живопись? Разве можно чистым искусством заработать на жизнь? Нина прошла через это. В юности она увлеклась богатством и красотой русского языка и мечтала стать лингвистом. Два курса в университете на филологическом факультете, а потом суровая действительность жизни заставила ее оставить университет, и пришло понимание того, что души прекрасные порывы и необходимость зарабатывать средства существования расходятся по разным дорогам. Вот и работает Нина учительницей в младших классах, привыкла, научилась радоваться общению с детьми, убедила себя, что нести детям доброе и вечное – ее призвание. А красота и богатство великого и могучего – это осталась с ней, это красота и богатство ее души.

Как случилось то, что старший сын все больше отдалялся от нее, все больше уединялся в своей комнатушке? Молчаливый и замкнутый, он жил в мире книг. Мир этот поражал мать разнообразием и взаимной несовместимостью: Рэй Бредбери, Артур Кларк и Зигмунд Фрейд, книги по истории и растрепанный том «Жизнеописаний наиболее выдающихся живописцев» незнакомого автора Джорджо Вазари. Откуда, какими путями достает он эти редкие книги? Юношеские увлечения, думала она, пройдет, перемелется. В семье уже давно сложилось понимание того, что сыновья должны пойти по стопам отца на производство. А живопись? Пусть она останется увлечением, украшающим серость будней.

Вот так, по литературе и рисованию – пятерки, а по остальным предметам сын переползал с троек на четверки. Не потому, что неспособный, а по лени и небрежению.

– Сережа, почему ты меня позоришь? – время от времени возникал педагогический, как язвил сын, разговор. – Анна Михайловна опять упрекала меня, что ты не сделал домашнее задание, грубишь ей на уроках.

– Опять эта мымра-математичка, – морщился Сережа. – Достала она меня.

– Это не она, это ты ее достал! Она несчастная женщина, у нее болеют дети, муж выпивает, а тут вы портите ей и без того тяжелую жизнь. А Денис Евгеньевич жалуется, что на уроках физики ты о чем-то мечтаешь, не слушаешь его объяснения…

– Да что мне его объяснения? – отговаривался сын. – Я и без него знаю закон Ома. Я «Занимательную электротехнику» Перельмана давно уже прочитал. Ну ладно, не нудись, так уж и быть, исправлю я оценки и по математике, и по физике, чтобы не приставали к тебе.

Он набрел на этот салон случайно. Болтался бесцельно по улицам, томимый бездельем, какой-то неясной безысходностью. На его Федоровке – рабочем поселке на задворках Караганды – вообще была серая тоска. Грязная улица с обшарпанными пятиэтажками, через дорогу – унылый подслеповатый куб заводской проходной, справа от него – ржавые ворота, из которых выезжали ржавые грузовики с какими-то железками в кузове. Дальше, за заводом, – карьер, вздыбившийся безобразными кучами песка с клочьями полурастаявшего грязного снега. Снег в поселке никогда не был белым, он даже падал серыми хлопьями, а упав, тут же покрывался черными разводьями. По улице шли одетые в серое, безразличные люди, не отрываясь, смотрели вниз, себе под ноги, чтобы не оступиться, не поскользнуться на затоптанном снегу, чтобы спрятать глаза от серого неба, низко нависшего над черной землей.

В городе было не так томительно. Ходили автобусы, туго набитые людьми, плотно стоявшими на остановках. В витринах магазинов стояли манекены с нелепо раздвинутыми, неподвижными руками. Стайка смеющихся девушек прошла мимо, занимая почти весь тротуар, так что Сереже пришлось посторониться, и он еще долго смотрел им вслед, недоумевая, чему они могут радоваться. Девчонок Сережа не принимал и не понимал. Все они были ломаки, жеманно хихикали и болтали всякую чепуху, стреляли глазками, бездумно зубрили школьные предметы. О чем с ними можно говорить? Разве что – дай списать домашнее задание, а то я не успел…

На фасаде была надпись: «Художественный салон “Эврика”». Сережа поморщился: от этого салона, и особенно от эврики, за версту несло мещанским самохвальством.

Салон – это что-то такое напыщенное, напудренные дамы и кавалеры раскланиваются и приседают в реверансе, разводя руками, как манекены в витрине. Он прошел было мимо, но почему-то остановился. Надпись была легкой, стремительные буквы выстроились в безупречную строку, а язычок у «Э» изящно поддразнивал Сережу. Потоптавшись, он толкнул дверь, легко и услужливо расступившуюся перед ним. Внутри салон был освещен ровным, теплым светом. Он нерешительно переминался с ноги на ногу, не зная, что предпринять. Невысокая и стройная молодая женщина, какая-то очень ладная, Сережа не смог сразу разобраться, почему она ему так понравилась, вышла навстречу.

– Вы что-то хотели?

Сережа конфузливо топтался, стащив с головы шапку, мял ее в руках, беспомощно озирался.

– Вот я шел мимо, хотел посмотреть…

– Если Вы хотите посмотреть экспозицию, у нас, извините, вход платный.

Только сейчас он заметил слева изящный столик с надписью: «Ваш взнос – на развитие и продвижение искусства» с горкой монет и бумажек рядом. Тут же – настенная вешалка с несколькими висящими на ней плащами. Сережа вытащил мятый рубль из кармана, повесил свою не совсем чистую, с прорехой на рукаве куртку и прошел, стыдливо осознавая неприличность в открывшемся ему пространстве своих видавших виды ботинок и мятой рубашки с залоснившимся воротом. Помещение было небольшим, очень чистым и светлым, на стенах висели картины в рамках.

– Можно посмотреть? – спросил он у женщины.

– Да, конечно, и даже купить можете, если что понравится.

В том, что этот недотепа может что-то купить, Валентина Николаевна очень сомневалась, тем не менее в стеснительности и неуклюжести парнишки была некая необычность, и она краем глаза наблюдала за ним. У Валентины Николаевны был наметанный глаз на посетителей. Обычно они скользили равнодушными взглядами по скромным этюдам, висевшим на стенах, потом подходили к ней:

– Скажите, а нет ли у Вас чего-нибудь такого? – они пальцами крутили в воздухе. – Поярче!

– Нет, поярче у нас нет.

После этого посетители из вежливости спрашивали, а почем эти, кивали и уходили. А этот подолгу останавливался перед каждой картиной, разглядывал молча, особенно долго он стоял перед небольшой картиной Эрика Блюменкранца, несомненно, лучшей на ее выставке. Это был пейзаж в стиле Левитана – тихий уголок карагандинского парка. Парнишка приглядывался к картине справа и слева, молча шевелил губами. А тем временем помещение наполнялось гулом голосов. Молодые веселые люди с мольбертами в руках раздевались, переговаривались, шутили. Валентина Николаевна подошла к новичку.

– Извините, выставка временно закрывается, у нас сейчас начинаются занятия в студии.

– Занятия? А… А можно мне? Попробовать? Только у меня с собой ничего нет…

– Хотите попробовать? – какое-то озорное любопытство толкнуло ее. – Хорошо. Эрик, у нас есть свободный мольберт?

Сегодня темой занятий была классика – гипсовый бюст на смятой, складками скатерти. Валентина Николаевна ходила, наблюдая за рисую- щими. У Наташи, как всегда, было неважно с пропорциями, она не чувствовала их, лоб и подбородок выходили неестественными, и Валентина Николаевна терпеливо поправляла ее. У Кости хромал рисунок, его штрихи были несмелыми, он долго, мучительно искал верный контур. Только Эрик, как обычно, творил легко и быстро. Изящ- ный, но мертвый, холодный кусок гипса на нарядной салфетке. Эрик был легким по характеру, и Валентина Николаевна не знала, что с этим делать. Несомненно, большие способности, верная рука, но не было твердости характера; все, что он делал, было скольжением по поверхности. Уже заканчивалось время, отведенное на урок, и она подошла к новичку, неловко скорчившемуся за самым задним столом. Это было удивительно. Голова, обрисованная четкими, уверенными линиями, казалась живой, застывшей в мучи- тельном развороте, все пропорции были пойманы. Несомненно, в рисунке были недостатки, не были проработаны полутени на гипсе, черты лица были смазанными – то, что дается длительным опытом, – но у этого парня было главное – твердая рука, верный глазомер.