Страница 1 из 17
Кирилл Баранов
Песня любви Хрустального Паука. Часть I. Книги Севера
Часть первая. Дикие яблони
1
Ашаяти заглянула в колодец, принюхалась и уныло вздохнула. Непонятно, искала она там что-то или просто не могла придумать себе занятия. В любом случае, ничего интересного в колодце она не нашла – изнутри на мир смотрела такая тьма, что не различить было ни отражения изумрудных глаз самой Ашаяти, ни ила, ни воды, ни возможных скелетов на дне, ни самого дна. Так темно бывает ночью, или, например, если колодец километров в десять глубиной. Сейчас был день, сияло холодом солнце. Колодец, вовсе не глубокий, манил удушливой чернотой. Жужжали комары.
Ашаяти снова вздохнула и, не найдя в этой неестественной темноте ничего для себя интересного, выпрямилась, зевнула и лениво потянулась – вперед, назад, вперед, назад, влево, вправо, – чтобы немного размяться. Подняла руки и изящно выгнулась колесом, достала ладонями до земли, встала на мостик и уронила подол простенькой дохи на землю. Перепуганные ооюты вокруг нее расступились в недоумении, вообразив, похоже, что таким образом она молится каким-то своим богам. Каким богам – они не знали, потому что Ашаяти, несмотря на свой рост, – не высокий, но и не низкий, – не слишком походила на ооютку. У нее были волосы до плеч, весьма неискусно связанные в строптивый хвостик, большие глаза, редкие в этих землях, и, что совсем уж небывало, – смуглая кожа, казавшаяся снежно-белым ооютам сумрачно темной. В ее грубоватых, деловито простецких движениях проскальзывала затаенная в смущении хрупкость и грация. Как будто пленительная танцовщица маскировалась под лесоруба в дешевой шубе из старого каарзыма, пестрых штанах и какие-то южных суконных сапогах. И хоть танцовщицей Ашаяти не была, в глазах ее, светившихся ярким зеленым пламенем, скакали бешеными искрами разряды едва сдерживаемых порывов метать молнии и вырывать деревья с корнем.
Когда она выпрямилась, на поясе легко звякнули два коротких меча. Золотые рукояти их с чеканными узорами и темными рубинами невольно притягивали взгляды, когда на мгновения показывались из-под дохи. Гарды обвивали серебряные двухголовые змеи, тоже с драгоценностями. Еще один камень – идеально круглый – был вставлен в навершие, и даже на лезвии были какие-то узоры с непонятными старинными символами.
– Тойон говорит, что слов у него нет, – кое-как переводил речь старейшины шаман по имени Устыыр.
Шаман, как и подобает людям его профессии, выглядел вполне эффектно: к его темной соболиной дохе крепилось сразу два бубна – один побольше, с рукояткой на обечайке и с двойной мембраной, с россыпью привязанных за мембраной бубенчиков, и второй поменьше, размером всего с ладонь, одномембранный. Богатые серебряные и медные привески болтались и на самой шубе, звенели порой на ветру, как коровьи колокольчики. На лбу Устыыра, прикрытом сейчас шапкой из черной лисицы, были три черные точки – символ того, что шаман видит все три мира одновременно. На шее у него болтались два амулета из птичьих черепов, и что-то еще блестело в его аккуратной бороде, но помещено это что-то было туда намеренно или запуталось случайно – не поймешь.
Устыыр тяжело дышал и недовольно кривился, окруженный толпой деревенских, высыпавших из домов посмотреть на шамана и его представление. Люди шептались и бросали на Устыыра тревожные взгляды, а где-то за дворами возмущались и ревели животные.
– Он вам как будто целую поэму рассказал, – сказал уставший музыкант.
Ему страшно надоело общаться с людьми через переводчика. Ооютского он не знал, а шаман с трудом понимал логику матараджанского языка.
Музыканта звали Сардан, и этот человек благоприятного впечатления производить не умел совершенно – среднего роста, немного смуглый (по меркам ооютов – черный, как последний демон), он весь был какой-то помятый, покусанный, волосы панически торчали в разные стороны. Один его глаз был почти белым, казался слепым и пугал людей в первую очередь тем, что, несмотря на свой вид, – глаз этот не был ни слепым, ни зрячим. Он видел, но вовсе не то, что положено видеть человеческим глазам. В довершение ко всему одна из ладоней музыканта была покрыта корявыми шрамами, и пальцы этой руки двигались скованно и медленно.
Ящик с музыкальными инструментами, который Сардан обычно таскал на спине, сейчас одиноко стоял возле поленницы у забора.
Ашаяти снова потянулась, зевнула сладострастно и еще раз глянула в колодец – с тем же самым результатом.
– Ничего не видно, – сообщила она.
– Аши, уйди от колодца, – сказал Сардан и небрежно махнул ей рукой. – Не суйся к нему, иди погуляй где-нибудь.
Ашаяти оглянулась, хотела что-то сказать, но снова лениво зевнула и неторопливо пошла по селению. Дорога между дворами после дождей превратилась в грязную кашу, и Ашаяти запрыгала по кочкам между лужами. Столпившиеся вокруг зловещего колодца любопытные поспешили расступиться. Куда больший интерес у местных всё равно вызывал шаман.
– Тойон сказал много слов о том, что сказать может мало, – выдавил из себя Устыыр. – Он сказал, что вода в колодце не пахнет, как не пахнет жир больших небесных каарзымов Верхнего Мира, как не пахнет большой котел с суоаратом, который везет по небу Акши Хаасан, и как не пахнет тишина, которую слышит умершая белка.
– Ну надо же… – только и прокомментировал музыкант.
Старейшина сдвинул седые брови. Он вслушивался сосредоточенно, но чужого языка не понимал. Его шуба с бобровым мехом была оторочена крашеным волосом каарзыма. Светло-серые – как у всех ооютов – глаза не отрываясь глядели на Устыыра.
– А еще тойон сказал, что у него нет слова для иэзи колодца, как их нет у безмолвной рыбы муксун, что скользит в холодной воде, как их нет у тихой лиственницы, разбросавшей на землю иглы, и как их нет у птицы, пронзенной стрелой в сердце.
– Какая удивительная способность молчать потоком слов. Спросите у него хотя бы, когда потемнела в колодце вода.
– Он не скажет вам слов, какие вы хотите услышать, музыкант, – раздраженно произнес шаман и, бросив скорый взгляд на темный колодец, присел на бревно.
Неподалеку вонял и едко пыхтел дымокур. Ооюты жгли навоз, чтобы отогнать комаров, но те уже ничего не боялись и нагло крутились рядом.
На несколько секунд навалилась тишина, но Сардану показалось, будто в колодце, где-то далеко в глубине, что-то гудит и еле заметно вибрирует земля. Грозная дрожь передалась телу.
– Здешние ооюты не ценят время так, как люди юга, – сказал Устыыр. – Они знают день и ночь, снег и дождь, лето и зиму, но не считают мгновения пальцами. Тойон говорит, что колодец почернел, когда закряхтело дерево под окном, когда жена принесла ему парное молоко в кувшине, когда каарзымы вернулись с пастбища, потрепанные холодным ветром.
– И когда это всё было?
Шаман не ответил, но посмотрел на музыканта пренебрежительно.
– Представляю, как вы свидания назначаете, – проворчал Сардан.
– Эти люди не так давно пришли с севера. А на севере нет дней и ночей, нет лета и весны. Годы стоят на месте.
– То есть, они даже не скажут – случилось это летом или весной?
Ооют не радовал. Местная артель вызвала Сардана два месяца назад помочь человеку, который умудрился отделаться от вредного духа самостоятельно, пока музыкант блуждал хвойными лесами и распугивал бурундуков. Тогда Сардана отправили помочь с каким-то замусорившимся деревенским колодцем, откуда воняло подмышками, ворчало и бухтело. Еще две недели пути вечно мокрыми степными дорогами…
Впрочем, Сардан отвлекся – заметил в толпе красивую девушку, подмигнул ей, улыбнулся. Девушка злобно напряглась.
Старейшина что-то быстро заговорил в ответ на короткую реплику шамана, замахал головой и зачем-то выпучил глаза на музыканта.
– Зимой, – перевел длинную речь равнодушный Устыыр.
– В начале зимы или в конце? – попытался уточнить музыкант и неловко улыбнулся, подозревая глупость вопроса.