Страница 16 из 138
Сержант галантно поклонился девушке и, строго взглянув на сотрапезников, спросил:
— Вы спутники чужестранца, явившегося посетить нашего господина, лорда Фиц-Олвина, барона Ноттингема?
— Да, — спокойно подтвердил Робин.
— Ну, и дальше что? — дерзко спросил брат Тук.
— Следуйте за мной в покои милорда.
— А зачем? — снова спросил Тук.
— Не знаю. Такой приказ. Повинуйтесь.
— Но перед уходом выпейте глоточек, — сказала красотка Мод, подавая солдату кружку эля, — это вам не повредит.
— Охотно.
И, осушив кружку, сержант вторично приказал сотрапезникам Мод следовать за ним.
Робин и Тук подчинились, с сожалением оставив хорошенькую Мод в буфетной одну и в печали.
Пройдя по огромным галереям, а потом через оружейный зал, отряд оказался перед тяжелой дубовой дверью, и сержант трижды громко постучал в нее.
— Входите! — грубым голосом крикнули из-за двери.
— Следуйте за мной, — сказал сержант Робину и Туку.
— Входите, да входите же, разбойники, негодяи, висельники! Входите, — громовым голосом повторял старый барон. — Входите, Симон.
Наконец сержант отворил дверь.
— Ага! Вот и вы, мошенники! Где ты пропадал столько времени, я ведь тебя за ними давно послал? — произнес барон, бросая на командира маленького отряда испепеляющий взгляд.
— Да будет вашей светлости известно, я…
— Лжешь, собака! Как ты смеешь оправдываться, заставив меня прождать три часа?!
— Три часа? Милорд ошибается, и пяти минут не прошло, как вы приказали мне привести сюда этих людей.
— Наглый раб! Он смеет уличать меня, да еще глядя мне в глаза! А вы, плуты, — добавил он, обращаясь к ошеломленным солдатам, — не смейте больше повиноваться этому изменнику; обезоружить его, связать — и в камеру! А если только он посмеет сопротивляться, бросьте его в каменный мешок — нечего его жалеть! Живо! Действуйте!
Солдаты переглянулись, стараясь приободрить друг друга, и направились к своему командиру, чтобы обезоружить его; сержант был ни жив ни мертв, но не произнес ни слова.
— Ах вы мошенники! — закричал барон. — Да как вы смеете трогать этого человека, ведь он еще не ответил на вопросы, которые я ему собираюсь задать!
Солдаты отступили.
— А теперь, предатель, теперь, когда я доказал тебе свою доброту, помешав этим скотам отнять у тебя оружие, ты по-прежнему не знаешь, отвечать ли на мои вопросы? Говори: собаки, которых ты привел, действительно спутники этого закоренелого безбожника, осмелившегося бросить мне в лицо ужасные оскорбления?
— Да, милорд.
— А откуда ты это знаешь, болван? Как тебе это стало известно? Почему ты в этом уверен?
— Да они сами мне в этом признались, милорд.
— Ты осмелился допрашивать их без моего разрешения?
— Милорд, они мне это сказали, когда я приказал им следовать за мной, чтобы предстать перед вами.
— "Сказали, сказали", — повторил барон, передразнивая дрожащий голос бедняги-сержанта, — это что, доказательство? Ты так всему и веришь, что тебе скажет первый встречный?
— Милорд, я думал…
— Молчи, бездельник! Хватит, убирайся отсюда!
Сержант скомандовал своим людям: "Кругом!"
— Подождите!
Сержант дал команду "Стой!".
— Да нет, убирайтесь, убирайтесь!
Сержант снова сделал солдатам знак выйти.
— Куда это вы, мерзавцы?!
Сержант во второй раз остановил своих людей.
— Да убирайтесь же, говорю вам, псы неповоротливые, улитки проклятые!
На этот раз отряд все же вышел из комнаты и вернулся на свой пост, но старый барон продолжал браниться.
Робин внимательно следил за развитием интереснейшего разговора Фиц-Олвина с сержантом; он был совершенно ошеломлен и смотрел на необузданного и диковинного владельца Ноттингемского замка скорее с удивлением, чем со страхом.
Барону было около пятидесяти лет; средний рост, маленькие, но живые глаза, орлиный нос, длинные усы, густые брови, черты волевые, лицо багровое, словно налитое кровью, и во всех действиях что-то странное и дикое — такова была его внешность; он носил чешуйчатые доспехи, а поверх — широкий плащ из белого сукна, на котором выделялся красный крест рыцарей из Святой земли. Малейшее слово противоречия вызывало ужасный взрыв ярости у этого в высшей степени вспыльчивого и злобного человека; из-за взгляда, слова или жеста, которые ему не понравились, он мог стать человеку непримиримым врагом, помышляющим только о жестокой мести.
Допрос, который хозяин замка собирался учинить двум нашим друзьям, обещал на вечер новые бури; началось с того, что барон с жестокой насмешкой в голосе язвительно воскликнул:
— А ну, подойди-ка поближе, Шервудский волчонок! И ты, бродя га-монах, червь монастырский, тоже подойди! Отвечайте без притворства и лукавства, как вы осмелились проникнуть в мой замок и какой разбой вы задумали здесь учинить, явившись сюда: один из своих зарослей, а другой — из своего логова? Отвечайте поскорее, причем правду, а то я знаю один прекрасный способ развязать языки даже немым, и, клянусь святым Иоанном Акрским, я его испытаю на вашей шкуре, неверные собаки!
Робин бросил на барона презрительный взгляд и не удостоил его отпетом; монах тоже хранил молчание, судорожно сжимая и руках спою боевую палку, уже знакомую читателю кизиловую дубину, на которую он, чтобы придать себе более внушительный вид, опирался и на ходу, и когда останавливался.
— Ах, так! Не отвечаете?! Гневаться изволите, господа? — воскликнул барон. — Думаете, я сам не знаю, чему я обязан честью вашего посещения? Прекрасная парочка, просто чудесная — воровской ублюдок и грязный попрошайка!
— Ты лжешь, барон, — ответил Робин, — я не ублюдок, а монах не попрошайка, ты лжешь!
— Подлые рабы!
— И опять ты лжешь: я не твой раб, и вообще ничей, а если монах и протянул бы к тебе руку, то отнюдь не за тем, чтобы просить подаяния.
Тук любовно погладил свою палку.
— A-а! Этот лесной пес еще осмеливается огрызаться и оскорблять меня! — закричал барон, захлебываясь яростью. — Эй! Уши у него длинные, так вот прибейте его уши гвоздями к воротам замка и всыпьте ему сто ударов розгами!
Робин побледнел от негодования, но хладнокровие не изменило ему; он молча и пристально смотрел на грозного барона Фиц-Олвина, вытягивая рукой стрелу из колчана. Барон вздрогнул, но сделал вид, что не понял намерения юноши. Помолчав секунду, он заговорил уже спокойнее:
— Твоя юность внушает мне сочувствие, и, хотя ты и дерзок, я не прикажу тут же бросить тебя в темницу; но на мои вопросы ты должен ответить, и при этом помнить, что я сохранил тебе жизнь только по доброте душевной.
— Я не так уж целиком в вашей власти, благородный рыцарь, как вам это кажется, — ответил спокойно и презрительно Робин, — и в доказательство этого воздержусь от ответа на вce ваши вопросы.
Привыкший к полному и смиренному послушанию своих слуг и вообще людей более слабых, чем он, барон, пораженный, застыл с раскрытым ртом; потом смутные мысли, роившиеся в его голове, породили бессвязную и полную брани и угроз речь.
— Ах, вот оно что! — закричал он, скрипуче смеясь. — Ах, вот оно что! Ты не в моей власти, недолизанный медвежонок? Ах, так ты хочешь молчать, обезьяний выродок, ведьмино отродье? Да одним движением руки, одним взглядом я тебя ввергну в адскую бездну. Да я тебя — вот постой-ка! — своим поясом сейчас удушу!
Робин, по-прежнему невозмутимый, наложил стрелу и натянул тетиву, держа барона на прицеле, но тут вмешался Тук и произнес почти вкрадчиво:
— Надеюсь, ваша светлость не приведет свои угрозы в исполнение?
Слова монаха послужили отвлекающим моментом: Фиц-Олвин кинулся на него, как разъяренный волк на новую добычу.
— Попридержи свое гадючье жало, чертов монах! — завопил он, смерив Тука взглядом с головы до ног, и добавил, чтобы тот не ошибся в значении этого презрительного взгляда: — Вот еще образчик этих жадных обжор, которых называют нищенствующей братией!