Волчицы из Машкуля

Это был метр Куртен.

Лицо достойного фермера излучало удовлетворение, и он даже не пытался скрыть его.

— Прошу прощения, господин Мишель, — сказал арендатор, — увидев, как вы сидите тут неподвижно, словно пень, я решил, что это не вы, а ваша статуя.

— Теперь, Куртен, ты видишь, что это я.

— И очень тому рад, господин Мишель. Я беспокоился и хотел узнать, чем для вас закончился разговор с госпожой баронессой.

— Она немножко поругала меня.

— О! Надо думать. А вы сказали ей про зайца?

— Нет, я поостерегся!

— А о Волчицах?

— О каких волчицах? — переспросил молодой человек, который был не прочь перевести разговор на эту тему.

— О Волчицах из Машкуля… Я вроде говорил вам, что гак называют девушек из Суде.

— Сам понимаешь, Куртен, если я умолчал о зайце, так уж о них — тем более! Полагаю, что собаки из Суде и Ла-Ложери, как говорится, не охотятся вместе.

— Так или эдак, — продолжил Куртен с тем насмешливым видом, какой, несмотря на все его усилия, ему не всегда удавалось скрыть, — но если ваши и их собаки не охотятся вместе, то вы сами можете поохотиться с их собаками.

— Что ты имеешь в виду?

— Вот, поглядите, — сказал Куртен, потянув за поводок и, можно сказать, выведя на сцену двух гончих.

— Что это? — спросил молодой барон.

— Что это? Позумент и Аллегро, что же еще!

— Но я не знаю, что такое Позумент и Аллегро.

— Собаки этого разбойника Жана Уллье.

— Зачем ты увел его собак?

— Я их у него не уводил, я их просто задержал.

— А по какому праву?

— По двум сразу: во-первых, по праву землевладельца, во-вторых, по праву мэра.

Куртен был мэром деревни Ла-Ложери, насчитывавшей два десятка домов, и чрезвычайно гордился этим.

— Может быть, ты объяснишь мне, в чем твои права, Куртен?

— Значит, так, господин Мишель: во-первых, я как мэр конфискую их потому, что они охотились в неположенное время.

— Я не знал, что бывает такое время, когда не положено охотиться на волков, а тем более маркизу де Суде, ведь он начальник волчьей охоты…

— Вот и славно! Коли он начальник волчьей охоты, пускай травит своих волков в Машкульском лесу, а не в поле. Впрочем, вы же сами видели, — продолжал метр Куртен со своей лукавой улыбкой, — вы же сами видели, то была не волчья охота, раз они гнались за зайцем, да вдобавок одна из Волчиц подстрелила этого зайца.

У молодого человека чуть не сорвалось с языка, что ему неприятно слышать, как мадемуазель Суде называют этим прозвищем, и что он просил бы никогда впредь его не повторять, однако он не осмелился выразить свою просьбу так откровенно.

— Застрелила его действительно мадемуазель Берта, Куртен, но сначала я ранил его своим выстрелом. Выходит, виноват я.

— Ну и ну! Как прикажете понимать ваши слова? Разве вам пришлось бы в него стрелять, если бы собаки не выгнали его на вас? Нет. Стало быть, это собаки виноваты в том, что вы стреляли в зайца, а мадемуазель Берта прикончила его. И потому я как мэр наказываю этих собак за то, что они под предлогом травли волков охотились за зайцем в неположенное время. Но это еще не все; уже наказав их как мэр, я наказываю их снова как землевладелец. Разве я дозволял собакам маркиза охотиться на моих землях?

— На твоих землях, Куртен? — смеясь спросил Мишель. — По-моему, ты ошибаешься: они охотились на моих землях, а точнее, на землях моей матери.

— А это все едино, господин барон, поскольку эти земли арендую у вас я. Теперь, знаете ли, не тысяча семьсот восемьдесят девятый год, когда сеньорам было дозволено носиться с гончими по крестьянским полям и валить спелые хлеба, ничего не платя за это. Нет, нет и нет! У нас сейчас тысяча восемьсот тридцать второй год, господин Мишель, каждый хозяин на своем поле, и дичь принадлежит тому, у кого она кормится. И выходит, что заяц, которого травили собаки маркиза, принадлежит мне, поскольку он питался пшеницей, посеянной мной на землях госпожи Мишель, и мне положено съесть этого зайца, подстреленного вами и добитого Волчицей.

Мишель вздрогнул, и Куртен краем глаза подметил это; однако молодой человек не решился открыто выразить свое недовольство.

— Не могу понять одного, — сказал Мишель. — Как эти собаки, которые так натягивают поводок и, судя по всему, идут за тобой так неохотно, позволили тебе увести их?

— Э! — ответил Куртен. — Мне это было совсем нетрудно. Вернувшись после того, как я поднял поперечину изгороди перед вами и госпожой баронессой, я застал эту парочку за столом.

— За столом?

— Да, столом им служила изгородь, куда я спрятал зайца. Они нашли его и поужинали. Похоже, их не очень-то сытно кормят в замке Суде и охотятся они для самих себя. Поглядите, что они сделали с моим зайцем.

Сказав это, Куртен вытащил из обширного кармана куртки заднюю часть зайца в качестве вещественного доказательства.

Голова и вся передняя часть исчезли бесследно.

— Подумать только, — добавил Куртен, — они успели провернуть это дельце, пока я провожал вас. У! Придется этим голубчикам загнать нам не одного зайца, чтобы заставить меня забыть этого!

— Куртен, можно тебе кое-что сказать? — спросил молодой барон.

— Говорите, господин Мишель, не стесняйтесь.

— Видишь ли, будучи мэром, ты должен особенно строго соблюдать законы.

— Законы я знаю наизусть. Свобода! Общественный порядок! Разве вы не заметили, что эти слова написаны над входом в мэрию, господин Мишель?

— Что же, с тем большим основанием я могу сказать тебе, что твой поступок противозаконен и наносит ущерб свободе и общественному порядку.

— Как это? — спросил Куртен. — Разве собаки Волчиц не нарушают общественный порядок, охотясь на моих землях в неположенное время, и я не вправе их задержать?

— Они не нарушают общественный порядок, Куртен; они задевают интересы частного лица, и ты вправе не задерживать их, а составить по этому поводу протокол.

— О! Это слишком долгая история; коли позволять собакам охотиться где попало и ограничиваться тем, что составлять на них протокол, то выйдет, что свобода у нас для собак, а не для людей.

— Куртен, — сказал молодой человек с некоторой напыщенностью, в большей или меньшей степени присущей всем людям, перелиставшим Кодекс, — ты совершаешь весьма распространенную ошибку, путая свободу с независимостью: независимость, есть свобода людей, которые сами по себе несвободны, друг мой.

— Но что же такое тогда свобода, господин Мишель?

— Свобода, милейший Куртен, есть отказ каждого человека от собственной независимости во имя общего блага. Весь народ, как и отдельный гражданин, черпает свободу из общего источника независимости; мы обладаем свободой, Куртен, но лишены независимости.

— Эх! Я в этом не разбираюсь, — отвечал Куртен. — Я мэр и землевладелец, у меня две лучшие гончие маркиза, Позумент и Аллегро, и я их не отпущу. Пускай, если ему угодно, он придет за ними, а я тогда у него спрошу, что он будет делать на сборищах в Торфу и в Монтегю.

— Что ты хочешь этим сказать?

— О! Мне все ясно.

— Может быть, но мне-то неясно.

— А вам без надобности, вы же не мэр.

— Да, но ведь я здешний житель, и мне хочется знать, что происходит вокруг.

— Что тут происходит, заметить нетрудно. Господа опять что-то замышляют, вот что происходит.

— Господа?

— Ну да, дворяне! То есть те, что… Ладно, умолкаю, хотя вы-то не из этих дворян.

Молодой человек вспыхнул до корней волос.

— Так ты говоришь, Куртен, дворяне что-то замышляют?

— А зачем бы им иначе устраивать сборища по ночам? Собирались бы они, бездельники, днем, чтобы поесть и выпить, — так на здоровье, это разрешается, и власти ничего не имеют против; но если люди собираются по ночам, у них явно недобрые намерения. Так или эдак, но пусть ведут себя смирно! Я с них глаз не спущу. Я здешний мэр, и если это не дает мне права задерживать собак, то зато позволяет отправлять людей за решетку. Я знаю, так написано в Кодексе.