Страница 14 из 201
Ван Барле поднял глаза к небу и вздохнул.
Затем, вновь устремив свой взгляд на луковицы, занимавшие в его мыслях гораздо больше места, чем мушкеты, барабаны, знамена и прокламации, он подумал:
"Вот, однако же, прекрасные луковички; какие они гладкие, какой прекрасной формы, какой у них грустный вид, обещающий моему тюльпану цвет черного дерева! Жилки на их кожице так тонки, что они даже незаметны невооруженному глазу. О, уж наверняка ни одно пятно не испортит траурного одеяния цветка, который своим рождением будет обязан мне.
Как назвать это детище моих бдений, моего труда, моих мыслей? Tulipa nigra Barloensis[6]…
Да, Barloensis. Прекрасное название! Все европейские тюльпановоды, то есть, можно сказать, вся просвещенная Европа, вздрогнет, когда ветер разнесет на все четыре стороны известие:
"Большой черный тюльпан создан".
"Его название?" — спросят любители.
"Tulipa nigra Barloensis".
"Почему Barloensis?"
"В честь имени творца его, ван Барле", — будет ответ.
"А кто такой ван Барле?"
"Это тот, кто уже создал пять новых разновидностей: "Жанну", "Яна де Витта", "Корнелия" и другие".
Ну что же, вот мое честолюбие. Оно никому не будет стоить слез. И о моем Tulipa nigra Barloensis будут говорить и тогда, когда, быть может, мой крестный, этот великий политик, будет известен только благодаря моему тюльпану, который я назвал его именем.
Очаровательные луковички!
Когда мой тюльпан расцветет, — продолжал мечтать Корнелиус, — и если к тому времени волнения в Голландии прекратятся, я раздам бедным только пятьдесят тысяч флоринов, ведь, в конечном счете, и это немало для человека, который, в сущности, никому ничего не должен. Остальные пятьдесят тысяч флоринов я употреблю на научные опыты. С этими пятьюдесятью тысячами флоринов я добьюсь, что тюльпан станет благоухать. О, если бы мне удалось добиться, чтобы тюльпан издавал аромат розы, или гвоздики, или, даже еще лучше, совершенно новый аромат! Если бы я мог вернуть этому царю цветов его естественный аромат, утерянный им при переходе со своего восточного трона на европейский, тот аромат, каким он должен обладать в Индии, в Гоа, в Бомбее, в Мадрасе, и особенно на том острове, где некогда, как уверяют, был земной рай, именуемый Цейлоном. О, какая слава! Тогда, клянусь! Тогда я предпочту быть Корнелиусом ван Барле, чем Александром Македонским, Цезарем или Максимилианом.
Восхитительные луковички!.."
Корнелиус наслаждался созерцанием и весь ушел в сладкие грезы.
Вдруг звонок в его кабинете зазвучал сильнее обычного.
Корнелиус вздрогнул, прикрыл рукой луковички и обернулся.
— Кто там?
— Сударь, — ответил слуга, — это нарочный из Гааги.
— Нарочный из Гааги? Что ему нужно?
— Сударь, это Краке.
— Краке, доверенный слуга Яна де Витта? Хорошо. Хорошо, хорошо, пусть он подождет.
— Я не могу ждать, — раздался голос в коридоре.
И в ту же минуту, нарушая запрещение, Краке устремился в сушильню.
Неожиданное, почти насильственное вторжение было таким нарушением обычаев его дома, что Корнелиус ван Барле при виде вбежавшего в комнату Краке сделал судорожное движение рукой, прикрывавшей луковички, и сбросил две из них на пол; они покатились: одна — под соседний стол, другая — в камин.
— А, дьявол! — воскликнул Корнелиус, бросившись вслед за своими луковичками. — В чем дело, Краке?
— Вот, — сказал Краке, положив записку на стол, на котором оставалась лежать третья луковичка. — Вы должны, не теряя ни минуты, прочесть эту бумагу.
И Краке скрылся, даже не оглядываясь назад: ему показалось, что на улицах Дордрехта заметны признаки волнения, подобного тому, какое он недавно наблюдал в Гааге.
— Хорошо, хорошо, мой дорогой Краке, — сказал Корнелиус, доставая из-под стола драгоценную луковичку, — прочтем, прочтем твою бумагу.
Подняв луковичку, он положил ее на ладонь и стал внимательно осматривать.
— Ну вот, одна неповрежденная. Дьявол Краке! Ворвался как бешеный в сушильню. А теперь посмотрим другую.
И, не выпуская из руки беглянки, ван Барле направился к камину и, стоя на коленях, стал ворошить золу — к счастью, она была холодной.
Он скоро нащупал вторую луковичку.
— Вот и она.
И, рассматривая ее почти с отеческим вниманием, сказал:
— Невредима, как и первая.
В этот миг, когда Корнелиус еще на коленях рассматривал вторую луковичку, дверь так сильно сотряслась, а вслед за этим распахнулась с таким шумом, что Корнелиус почувствовал, как от гнева, этого дурного советчика, запылали его щеки и уши.
— Что там еще? — закричал он. — Или в этом доме все с ума сошли!
— Сударь, сударь! — воскликнул, поспешно вбегая в сушильню, слуга, лицо которого было еще бледнее, а вид еще растеряннее, чем у Краке.
— Ну что? — спросил Корнелиус, предчувствуя в повторном нарушении всех его правил какое-то несчастье.
— О сударь, бегите, бегите скорее! — кричал слуга.
— Бежать? Почему?
— Сударь, дом переполнен стражей!
— Что им надо?
— Они ищут вас.
— Зачем?
— Чтобы арестовать.
— Арестовать меня?
— Да, сударь, и с ними судья.
— Что бы это значило? — спросил ван Барле, сжимая в руке обе луковички и устремляя растерянный взгляд на лестницу.
— Они идут, они идут наверх! — закричал слуга.
— О мой благородный господин, о мое дорогое дитя! — кричала кормилица, в свою очередь вбежавшая в сушильню. — Возьмите золото, драгоценности и бегите, бегите!
— Но каким путем я могу бежать, кормилица? — спросил ван Барле.
— Прыгайте в окно!
— Двадцать пять футов.
— Вы упадете на пласт мягкой земли.
— Да, но я упаду на мои тюльпаны.
— Все равно, прыгайте!
Корнелиус взял третью луковичку, подошел к окну, раскрыл его, но, представив себе вред, который будет причинен его грядам, он пришел в больший ужас, чем от расстояния, какое ему пришлось бы пролететь при падении.
— Ни за что! — сказал он и сделал шаг назад.
В это мгновение за перилами лестницы показались алебарды солдат.
Кормилица простерла к небу руки.
Что касается Корнелиуса ван Барле, то надо сказать, к чести его (не как человека, а как тюльпановода), что все свое внимание он устремил на драгоценные луковички.
Он искал глазами бумагу, во что бы можно было их завернуть, заметил листок из Библии, который Краке положил на стол, взял его и, не вспомнив даже — так сильно было его волнение, — откуда взялся этот листок, завернул в него все три луковички, спрятал их за пазуху и стал ждать.
В эту минуту вошли солдаты, возглавляемые судьей.
— Это вы доктор Корнелиус ван Барле? — спросил судья, хотя он прекрасно знал молодого человека. Он в этом отношении действовал согласно правилам правосудия, а оно, как известно, придает допросу сугубо важный характер.
— Да, это я, метр ван Спеннен, — ответил Корнелиус, вежливо раскланиваясь с судьей. — И вы это отлично знаете.
— Выдайте нам спрятанные документы, подстрекающие к мятежу.
— Подстрекающие к мятежу? — повторил Корнелиус, ошеломленный таким обращением.
— О, не притворяйтесь удивленным.
— Клянусь вам, метр ван Спеннен, я не знаю, что вы хотите этим сказать.
— Ну, тогда, доктор, я вам помогу, — сказал судья. — Выдайте нам бумаги, спрятанные у вас в январе сего года предателем Корнелием де Виттом.
В уме Корнелиуса словно что-то озарилось.
— Вот вы и начинаете вспоминать, не правда ли? — сказал ван Спеннен.
— Конечно, но вы говорите о подстрекательских бумагах, а таких у меня нет.
— Итак, вы отрицаете?
— Безусловно.
Судья обернулся, чтобы окинуть взглядом весь кабинет.
— Какую комнату в вашем доме называют сушильней? — спросил он.
— Мы как раз в ней находимся.
Судья заглянул в небольшую записку, лежавшую поверх других бумаг, которые находились в его руке.