Красный сфинкс. Голубка

— Но почему бы вам, милая кузина, не скрасить там мое ожидание? Клянусь, мне это было бы чрезвычайно приятно.

— Потому что моя неделя службы закончилась и я, как видите, провожу время в другом месте.

— Но, по моему разумению, проводите его приятно.

В этот миг раздался звон колокола монастыря Белых Плащей.

— Девять часов! — воскликнула Марина. — Скорее целуйте и выпроваживайте меня, кузен. Мне едва хватит времени, чтобы вернуться в Лувр и успеть сказать, что у меня есть родственник, очаровательный кавалер, готовый отдать… что отдали бы вы за королеву?

— Мою жизнь! Этого достаточно?

— Этого слишком много; всегда давайте лишь то, что сможете взять обратно, а не то, что, будучи отданным, к вам уже не вернется. До свидания, кузен!

— Кстати, — спросил, останавливая ее, молодой человек, — должен я обменяться с этим пажом каким-нибудь условным знаком или паролем?

— Да, правда, я забыла. Вы скажете: "Казаль", а он ответит: "Мантуя".

И молодая женщина на этот раз протянула мнимому кузену уже не щеки, а губы, на которых был запечатлен сочный поцелуй.

Потом она бросилась вниз по лестнице с быстротой женщины, не знающей, сможет ли она устоять, если ее попытаются удерживать.

Жакелино ненадолго задержался после ее ухода, поднял свой берет, уроненный в начале разговора, надел его и — без сомнения, чтобы дать луврской вестнице время исчезнуть, — не спеша спустился с лестницы, напевая песенку Ронсара:

Он дошел до третьего куплета своей песенки и до последней ступеньки лестницы, как вдруг с этой последней ступеньки (она вела в нижний зал, где обыкновенно собирались любители выпить) увидел в тусклом свете одинокой, прикрепленной к стене свечи, что на столе лежит бледный и окровавленный человек: похоже, он находился при смерти. Рядом с ним стоял капуцин и, по-видимому, выслушивал исповедь умирающего. Любопытные толпились в дверях и у окон, не решаясь войти из-за присутствия монаха и торжественности совершающегося акта.

При этом зрелище песня замерла на устах молодого человека; увидев стоящего неподалеку хозяина гостиницы, он окликнул его:

— Э, метр Солей!

Тот приблизился, держа колпак в руке.

— Чем могу служить такому прекрасному молодому человеку? — осведомился он.

— Какого черта делает этот человек, лежащий на столе, в обществе монаха?

— Он исповедуется.

— Клянусь Богом, я прекрасно вижу, что он исповедуется! Но кто он такой? И почему исповедуется?

— Кто он такой? — переспросил трактирщик со вздохом. — Это храбрый и честный малый по имени Этьенн Латиль, один из лучших клиентов моего заведения. Почему он исповедуется? Да потому, что ему, как видно, осталось жить лишь несколько часов. Он человек религиозный и потому громко потребовал священника; моя жена увидела, что этот достойный капуцин выходит из монастыря Белых Плащей, и позвала его.

— И от чего же умирает ваш честный человек?

— О сударь, другие от этого уже десять раз бы умерли! Он умирает от двух страшных ударов шпагой: один вошел ему в спину и вышел через грудь, другой, войдя в грудь, вышел через спину.

— Значит, он дрался не с одним человеком?

— С четырьмя, сударь, с четырьмя!

— Ссора?

— Нет, месть.

— Месть?

— Да; боялись, что он заговорит.

— А что он мог сказать, если бы заговорил?

— Что ему предлагали тысячу пистолей за то, чтобы убить графа де Море, а он отказался.

При этом имени молодой человек вздрогнул и, пристально посмотрев на хозяина гостиницы, переспросил:

— Чтобы убить графа де Море? Уверены ли вы в том, что говорите, милейший?

— Я слышал это из его собственных уст. Это было первое, что он сказал после того, как, придя в себя, попросил пить.

— Граф де Море, — задумчиво повторил молодой человек. — Антуан де Бурбон…

— Да, Антуан де Бурбон.

— Сын короля Генриха Четвертого.

— И госпожи Жаклины де Бёй, графини де Море.

— Это странно, — пробормотал молодой человек.

— Странно или нет — тем не менее, это так.

На миг воцарилось молчание; потом, к великом удивлению метра Солея, не обращая внимания на крики: "Куда вы? Куда вы?", молодой человек отстранил поварят и служанок, загородивших внутреннюю дверь, вошел в зал, где находились только капуцин и Этьенн Латиль, подошел к раненому и кинул на стол кошелек, судя по изданному им звуку, основательно наполненный.

— Этьенн Латиль, — сказал он, — это на ваше лечение. Если вы выживете, то, как только вас можно будет перенести, велите доставить вас в особняк герцога де Монморанси на улице Белых Плащей; если вам суждено умереть, умрите с верой в Господа, в мессах за спасение вашей души недостатка не будет.

Когда молодой человек приблизился, раненый приподнялся на локте и, словно при виде призрака, застыл безмолвно, вытаращив глаза и раскрыв рот.

Потом, когда молодой человек отошел, Латиль прошептал:

— Граф деМоре!

И он снова упал на стол.

Что касается капуцина, то он, как только лже-Жакелино сделал первые шаги по залу, надвинул на лицо капюшон, словно боясь, что молодой человек его узнает.

VIII

ЛЕСТНИЦЫ И КОРИДОРЫ

Выйдя из гостиницы "Крашеная борода", граф де Море, чье инкогнито нам нет больше нужды сохранять, спустился по улице Вооруженного Человека, свернул направо, пошел по улице Белых Плащей и постучал в дверь особняка герцога Генриха II де Монморанси; особняк имел два входа: один с улицы Белых Плащей, другой — с улицы Сент-Авуа.

Без сомнения, сын Генриха IV был вполне своим человеком в доме: едва он вошел, как юный паж лет пятнадцати схватил канделябр с четырьмя рожками, зажег свечи и пошел впереди.

Принц последовал за ним.

Апартаменты графа де Море находились во втором этаже; паж зажег в одной из комнат два канделябра, подобных первому, потом спросил:

— Будут у вашего высочества какие-либо приказания?

— Ты занят сегодня вечером у своего господина, Галюар?

— Нет, монсеньер, я свободен.

— Хочешь пойти со мной?

— С огромным удовольствием, монсеньер.

— В таком случае оденься потеплее и возьми плащ поплотнее: ночь будет холодная.

— Ого! — воскликнул юный паж, приученный своим хозяином, усердным посетителем дамских салонов, к подобным приятным неожиданностям. — Кажется, мне надо будет стоять на страже?

— Да, и на почетной страже: в Лувре. Но, слушай, Галюар, никому ни слова, даже твоему хозяину.

— Само собой разумеется, монсеньер, — с улыбкой отвечал мальчик, приложив палец к губам, и повернулся, чтобы уйти.

— Подожди, — сказал граф де Море, — у меня есть для тебя еще несколько распоряжений.

Паж поклонился.

— Ты сам оседлаешь лошадь и сам вложишь в седельные кобуры заряженные пистолеты.

— Одну лошадь?

— Да, одну: ты сядешь на круп позади меня. Вторая лошадь может привлечь внимание.

— Приказания монсеньера будут выполнены в точности.

Пробило десять часов; граф, прислушиваясь, считал звенящие бронзой удары.

— Десять часов, — сказал он, — это хорошо; ступай, и чтобы через четверть часа все было готово.

Паж поклонился и вышел, исполненный гордости от доверия, оказанного ему графом.

А граф выбрал в своем гардеробе костюм дворянина, простой, но изящный: камзол гранатового бархата и голубые бархатные штаны; воротник и манжеты тонкой батистовой рубашки были отделаны великолепными брюссельскими кружевами. Он натянул длинные, до колена, сапоги буйволовой кожи и надел серую шляпу, украшенную двумя перьями в тон костюму, то есть голубым и гранатовым, скрепленными бриллиантовой застежкой; завершила все богатая перевязь, в которую была продета шпага с эфесом золоченого серебра и стальным клинком — одновременно предмет роскоши и орудие защиты.