Страница 149 из 186
Не ожидая ответа тех, к кому он обращался, незнакомец продолжал по-прежнему в полный голос:
— Это прекрасный колорист, знаю! Но художник он претенциозный и манерный, под стать персонажам его эпохи… Отвратительная эпоха! Жалкое подражание эпохе Возрождения! Ни плоти, как у Тициана, ни мяса, как у Рубенса!
Он повернулся к слушателям:
— Именно поэтому, господа, я люблю Шардена: это единственный поистине сильный художник, потому что он подлинно прост среди жеманства и условностей своего времени… О, простота, господа, простота! Что бы вы ни говорили, к ней всегда нужно возвращаться….
Никто не собирался оспаривать истинность этой аксиомы.
Более того: любитель, уже обменявшийся с моряком несколькими репликами, огляделся по сторонам, будто прося слова, и, видя, что никто не возражает, заметил:
— Вы абсолютно правы, сударь, абсолютно правы!
Любителя постепенно стал увлекать этот моряк, резкий, но искренний, грубоватый, но здравомыслящий.
— Если бы я мог дожить до того времени, как осуществится моя мечта, — продолжал капитан задумчиво, — я умер бы счастливейшим из смертных, потому что мое имя было бы связано с великим деянием.
— Не будет ли нескромностью спросить, сударь, о чем вы мечтаете? — спросил старый любитель.
— Отчего же, сударь, отнюдь не будет! — отвечал капитан. — Я хочу основать бесплатную школу рисования, где перед учителями будет стоять одна задача: учить простоте в искусстве.
— Великая идея, сударь!
— Правда?
— Величайшая и филантропическая. Вы, сударь, живете в столице?
— Нет, но я намерен здесь поселиться. Что-то мне надоело мотаться вокруг света.
— Вы объехали вокруг света? — в восхищении вскричал его собеседник.
— Шесть раз, сударь, — просто ответил моряк.
Любитель отпрянул.
— Но вы подвергались большей опасности, чем господин де Лаперуз! — заметил он.
— Господин де Лаперуз совершил лишь два кругосветных путешествия, — все так же просто проговорил моряк.
— Я, может быть, имею честь беседовать с прославленным моряком? — поспешил задать вопрос любитель.
— Пф! — только и вымолвил скромный незнакомец.
— Могу ли я узнать, как вас зовут, сударь?
— Зовут меня Лазар Пьер Берто, по прозвищу Монтобан.
— Не родственник ли вы знаменитого Берто де Монтобана, племянника Карла Великого?
— Вы хотели сказать — Рено де Монтобана?
— Да, верно: Рено… Берто…
— Ну да, эти имена легко спутать. Думаю, я не имею этой чести, если только по материнской линии… Кроме того, в нашем имени есть непроизносимая буква, которую представители семейства Рено де Монтобанов никогда не имели чести носить.
Любитель, не понимавший, в каком месте своего имени капитан Монтобан вставляет непроизносимую букву, тщетно примерял ее мысленно со всех сторон.
Наконец он отказался от этой затеи и убедил себя, что просто-напросто не расслышал и неправильно понял: видимо, моряк говорил о различии в гербах, а не в именах.
Он вынул из кармана визитную карточку и передал ее капитану со словами:
— Капитан! Я бываю дома по понедельникам, средам и пятницам от трех до пяти часов пополудни. В пять я обедаю, и если вы пожелаете иногда оказать мне честь, разделив со мной скромную трапезу, я буду счастлив: моя жена без ума от морских сражений, и вы нас обоих порадуете, рассказав что-нибудь из своего прошлого.
— С удовольствием, сударь, — кивнул капитан, опуская карточку в карман. — Сражения, на мой взгляд, и существуют для того, чтобы о них рассказывать.
— Совершенно справедливо, сударь, совершенно справедливо! — с поклоном ответил любитель и удалился.
После этой своей победы капитан еще больше стал расхваливать каждую картину и завоевал сердца двух-трех других любителей, пораженных, как и первый, справедливостью его суждений и его пылкой любовью к простой живописи.
Через два часа он завоевал всеобщее восхищение.
За ним неотступно ходили по пятам по мастерской и слушали его со вниманием и сосредоточенностью прилежных учеников, внимающих прославленному профессору.
Эта карусель — в полном смысле слова — продолжалась до пяти часов, то есть до того времени, когда, как мы уже заметили, посетители расходились.
В тот момент как слуга Петруса отворил дверь, чтобы напомнить об окончании осмотра, капитан повернул картину, прислоненную лицом к стене и словно не предназначавшуюся для продажи.
Это был эскиз битвы "Прекрасной Терезы" с "Калипсо", который Петрус набросал однажды после оживленного рассказа отца.
Едва взглянув на картину, Пьер Берто восхищенно вскрикнул, заставив остановиться тех, что уже потянулись к выходу.
— Клянусь богом морей, я не думал, что такое возможно! — вскричал он.
Несмотря на напоминание слуги, присутствовавшие столпились вокруг капитана.
— Что вы хотите сказать, сударь? — в один голос спросили человек двадцать.
— Ах, господа, — не унимался капитан, вытирая глаза, — простите мое волнение. Но когда я увидел, как точно передано одно из первых сражений, в которых мне довелось принять участие — и, могу сказать, славное участие, — слезы сами собой хлынули у меня из глаз.
— Плачьте, капитан, плачьте! — загомонили посетители.
— Только один человек, — прибавил капитан, — мог бы с такой невероятной точностью передать бой "Калипсо" и "Прекрасной Терезы", но этот человек никогда не держал в руке кисти.
— Кто же этот человек? — спросили присутствовавшие; их внимание было возбуждено до последней степени этим драматическим эпизодом.
— Я имею в виду капитана "Прекрасной Терезы".
— А этим капитаном были вы, сударь, верно? — проговорили сразу несколько голосов.
— Нет, не я, — величаво взмахнув рукой, возразил Монтобан, — капитаном был мой верный друг, Пьер Эрбель. Что с ним сталось с тех пор, как мы расстались в Рошфоре после безуспешной попытки спасти императора… я хотел сказать Бонапарта?
— О, говорите "император", говорите "император"! — подхватили некоторые особенно отчаянные из посетителей.
— Да, император! — вскричал капитан. — Сколько бы у него ни оспаривали этот титул, он носил его с честью. Простите его старому слуге этот возможно неразумный пыл.
— Да, да, — отозвалось сразу несколько человек. — Однако вернемся к капитану Эрбелю!..
— Бог знает, где он теперь, несчастный старик, — продолжал капитан, подняв глаза и воздев руки к небу.
— Сударь! — позволил себе замечание лакей, которому эта трогательная сцена мешала выпроводить посетителей. — Не знаю, где находится капитан Эрбель ныне, но неделю назад он был здесь.
— Капитан Эрбель? — громовым голосом пророкотал посетитель.
— Он самый, — подтвердил лакей.
— И вы говорите, что не знаете, где он сейчас?
— Ну, я просто не так выразился, сударь: должно быть, он в Сен-Мало.
— Я лечу к нему! — вскричал капитан, устремляясь к двери и увлекая за собой других посетителей.
Вдруг он остановился, так что следовавшим за ним любопытным пришлось отхлынуть назад.
— А вы не ошибаетесь? — спросил он слугу. — Точно ли вы видели капитана?
— Да, вот на этом самом месте.
— В этой мастерской?
— В этой мастерской.
— Вы уверены в том, что говорите?
— Еще бы мне не быть уверенным! Я сам провел его наверх, или, если быть точным, он сам спустил меня вниз.
— За что?
— Я не хотел его сначала пропустить.
— А зачем бы моему старому другу приходить в мастерскую художника? — спросил капитан.
— Да ведь этот художник — его сын, — пояснил лакей.
— Как?! — вскричал капитан, делая два шага вперед. — Известный художник Петрус — сын прославленного капитана Эрбеля?
— Да, сударь, его родной сын, — отвечал слуга, — а также родной племянник генерала де Куртене.
— Ладно, ладно! Я моряк и не знаю сухопутных генералов, особенно если они стали генералами в армии Конде.