Страница 12 из 186
Коперник простил Фафиу неосмотрительный поступок, который паяц отнес на счет нервного потрясения, с которым он не сумел совладать. Однако Коперник заставил Фафиу поклясться, что это более не повторится, и Фафиу исполнил это требование, но про себя сделал оговорку, благодаря которой иезуиты уверяют, что можно обещать что угодно и не сдержать слово.
В нескольких шагах от актеров, к счастью отделенный от них плотной толпой, стоял Жан Бык, держа под руку, словно жандарм — пленника (точь-в-точь как Жибасье недавно держал полицейского), высокую светловолосую девушку, рыночную Венеру, по имени Фифина, с гибким, как у змеи, телом.
Мы говорим «к счастью», потому что Жан Бык словно угадывал присутствие Фафиу, также как Людовик чувствовал приближение папаши Фрикасе, хотя мы вовсе не хотим сказать, что от несчастного малого исходил тот же запах, что от кошатника: читатели помнят, какую глубокую ненависть, какое закоренелое отвращение питал могучий плотник к своему хрупкому сопернику.
Неподалеку находились двое приятелей, давших молодым людям бой в кабаке. Один из них был каменщик по прозвищу Кирпич, тот самый, что во время пожара сбросил из окна третьего этажа ребенка и жену на руки этому Гераклу Фарнезскому, прозванному Жаном Быком, а потом прыгнул и сам. Белый, как известь, с которой ему частенько приходилось иметь дело и которой он был обязан своим прозвищем, каменщик стоял под руку с гигантом, настолько же черным, насколько сам каменщик был бел. Этот великан, этот титан — супруг Ночи — был тем огромным угольщиком, кого Жан Бык в порыве веселья и педантизма прозвал однажды Туссен-Лувертюром.
Кроме перечисленных выше персонажей, в толпе находились те самые люди в черном, которых мы видели во дворе префектуры: они ожидали последних указаний г-на Жакаля и сигнала к действию.
В то мгновение, когда солдаты со штыками наперевес приблизились к гробу, два десятка человек в благородном порыве бросились вперед, чтобы защитить собой учащихся Шалонской школы, которые несли тело.
Офицера спросили, посмеет ли он пустить в ход штыки против молодых людей, чьим единственным преступлением является уважение к памяти их благодетеля; тот отвечал, что получил строгий приказ от полицейского комиссара и не хочет быть разжалованным.
Он в последний раз потребовал от тех, кто хотел помешать ему исполнить долг, немедленно удалиться. Затем он обратился к тем, что несли гроб и были защищены живой стеной, и приказал им опустить гроб на землю.
— Не делайте этого! Не слушайте его! — закричали со всех сторон. — Мы с вами!
Судя по уверенности и решительности, с которой держались учащиеся, они решили не сдаваться и идти до конца.
Офицер приказал своим людям продолжать наступление; те, приподняв было штыки, вновь их опустили.
— Смерть комиссару! Смерть офицеру! — взвыла толпа.
Человек в черном поднял руку. В воздухе просвистела дубинка, и какой-то человек, получив удар в висок, упал, обливаясь кровью.
В то время мы еще не пережили страшных волнений 5–6 июня и 13–14 апреля, а потому убийство человека еще могло произвести некоторое впечатление.
— Убивают! — закричали в толпе. — Убивают!
Словно ожидая только этого крика, две-три сотни полицейских вынули из-под рединготов дубинки, похожие на ту, которой только что размозжили голову несчастному.
Война была объявлена.
Те, у кого были палки, подняли их вверх; у кого были ножи, вынули их из карманов.
Умело ускоряемое действие (если позволено будет прибегнуть к языку драматургии) привело к взрыву.
Жан Бык, человек отчаянной смелости, сангвиник, привыкший действовать по первому побуждению, забыл о безмолвных предупреждениях Сальватора.
— Так! — промолвил он, выпустив руку Фифины и поплевав на ладони. — Похоже, дошло до рукопашной!
Словно желая испытать свои силы, он сгреб первого попавшегося полицейского и приготовился отшвырнуть его в сторону.
— Ко мне! На помощь! На помощь, друзья! — завопил полицейский, но голос его в железных объятиях Жана Быка стал звучать все тише.
Стальной Волос услышал этот отчаянный крик, ужом проскользнул в толпу, подкрался сзади и уже занес было над головой Жана Быка короткую свинцовую дубинку, как Кирпич, ринувшись между плотником и полицейским, вырвал у того дубинку, а тряпичник, подойдя к ним и желая, без сомнения, оправдать свою кличку, подставил Стальному Волосу ногу и опрокинул его навзничь.
С этой минуты все смешалось; пронзительно закричали женщины.
Полицейский, которого Жан Бык обхватил поперек туловища, как Геракл — Антея, выпустил дубинку, и та покатилась к ногам Фифины. Она ее подобрала и, засучив рукава, с развевавшимися по ветру волосами, стала колотить направо и налево всех, кто осмеливался к ней приблизиться. Два-три удара нашей Брадаманты, не уступавшие по силе мужским, привлекли к ней внимание нескольких полицейских, и ей, несомненно, пришел бы конец, если бы не Коперник и Фафиу, поспешившие ей на помощь.
При виде Фафиу, приближавшегося к Фифине, Жан Бык решился действовать наверняка. Он швырнул в толпу полицейского и, обращаясь к паяцу, сказал:
— И ты туда же!
И, протянув руку, он схватил Фафиу за шиворот.
Однако едва он до него дотронулся, как получил удар свинцовой дубинкой и выпустил жертву.
Он узнал поразившую его руку.
— Фифина! — взвыл он, закипая от гнева. — Ты что, хочешь, чтобы я тебя уничтожил?
— Ну ты, тряпка! Только попробуй поднять на меня руку!
— Не на тебя, а на него!
— Только взгляните на этого негодяя! — возмутилась она, обращаясь к Кирпичу и Багру. — Он хочет задушить человека, который спас мне жизнь!
Жан Бык испустил вздох, похожий на рык, потом обратился к Фафиу:
— Убирайся! И если жизнь тебе дорога, старайся не попадаться на моем пути!
Пока все это происходит на правой стороне, где находятся Жан Бык и его собутыльники по кабаку, посмотрим, как обстоят дела слева, где остановились Сальватор и четверо его товарищей.
Как мы помним, Сальватор посоветовал Жюстену, Петрусу, Жану Роберу и Людовику ни в коем случае ни во что не вмешиваться, однако Жюстен, по виду самый невозмутимый из всех, не послушался этого совета.
Расскажем сначала, как они стояли.
Жюстен расположился слева от Сальватора, трое других молодых людей держались позади него.
Вдруг Жюстен услышал в трех шагах от себя душераздирающий крик; детский голос взывал:
— Ко мне, господин Жюстен! На помощь!
Услышав свое имя, Жюстен бросился вперед и заметил Баболена, опрокинутого навзничь; полицейский избивал его ногами.
Быстрым, как мысль, движением Жюстен с силой оттолкнул полицейского и нагнулся, чтобы помочь Баболену подняться. Однако в ту минуту, как он наклонялся, Сальватор увидел, что полицейский занес над его головой дубинку. Он в свою очередь устремился на помощь, выбросив вперед руку, чтобы защитить Жюстена, приняв удар на себя; но, к его величайшему изумлению, дубинка замерла в воздухе и ласковый голос произнес:
— Э-э, здравствуйте, дорогой господин Сальватор! Как я рад вас видеть!
Голос принадлежал г-ну Жакалю.
VIII
АРЕСТ
Господин Жакаль узнал в Жюстене друга Сальватора и возлюбленного Мины; увидев, какая опасность угрожает молодому человеку, он одновременно с Сальватором бросился ему на помощь.
Вот как руки Сальватора и г-на Жакаля встретились.
Однако на этом покровительство г-на Жакаля не кончилось.
Взмахом руки он приказал своим людям не трогать молодых людей и отозвал Сальватора в сторону.
— Дорогой мой господин Сальватор! — проговорил начальник полиции и приподнял очки, чтобы не упустить во время разговора ничего из того, что происходило в толпе. — Дорогой господин Сальватор! Позвольте дать вам хороший совет.
— Говорите, дорогой господин Жакаль.
— Дружеский совет… Вы же знаете, что я вам друг, не так ли?
— Льщу себя надеждой, — отозвался Сальватор.