Анж Питу

Жердями назвала ноги Питу г-жа Бийо, когда Питу смотрелся в зеркало.

Итак, Питу спешил вперед по лесам, оставив Кайоль справа, а Ивор слева; на каждом повороте он оглядывался, а точнее сказать, прислушивался, ибо давным-давно перестал видеть своих преследователей: благодаря своему блистательному таланту бегуна он сразу оторвался от полицейских на тысячу шагов, и расстояние это с каждой минутой увеличивалось все больше и больше.

Как жаль, что Аталанта была замужем! Питу сразился бы за ее руку и победил Гиппомена, не пускаясь на хитрости и не бросая на дорогу золотые яблоки.

Правда, как мы видели, пособники г-на Волчьего Шага, завладев желанной добычей, утратили всякий интерес к судьбе Питу, но он-то об этом не знал.

Спасшись он действительной погони, он продолжал убегать от теней.

Что же до черных людей, то они были преисполнены веры в себя, отдающей человека во власть лени.

«Беги-беги! — говорили они, запуская руки в жилетные карманы, дабы лишний раз убедиться, что награда, полученная от г-на Волчьего Шага, на месте. — Беги, приятель! Когда захотим, мы всегда сможем тебя найти».

И это, заметим кстати, было отнюдь не хвастливой бравадой, а самой настоящей правдой.

И Питу продолжал бежать, словно слышал эти реплики a parte[19] подручных г-на Волчьего Шага.

Запутав следы по примеру лесных хищников, спасающихся от своры гончих, свив из них такую сложную сеть, в которой не разобрался бы и сам Нимрод, Питу наконец решился приступить к исполнению своей главной задачи, состоявшей в том, чтобы повернуть направо и примерно на уровне гондервильских вересковых зарослей выйти на дорогу, ведущую из Виллер-Котре в Париж.

Приняв это решение, Питу устремился в лесок, срезал правый угол и минут через пятнадцать вышел к дороге, вдоль которой тянулись желтые пески и росли зеленые деревья.

Не прошло и часа после его побега с фермы, а он был уже на королевской мостовой.

За этот час он одолел примерно четыре с половиной льё. Неплохой результат для доброго коня, пущенного крупной рысью.

Он бросил взгляд назад: никого.

Он бросил взгляд вперед: две женщины на ослах.

Питу унаследовал от юного Жильбера книгу, посвященную мифологии. В ту эпоху люди шагу не могли ступить без мифологии.

История олимпийских богов и богинь входила в школьную программу. Разглядывая гравюры, Питу познакомился с мифами: он знал, что Юпитер превратился в быка, дабы соблазнить Европу, и в лебедя, дабы распутничать с дочерью Тиндарея, что другим богам также случалось претерпевать более или менее живописные метаморфозы; но чтобы агент полиции его величества превратился в осла — такого не бывало! Сам царь Мидас получил от осла только уши, а он был царем, и все, к чему он прикасался, превращалось в золото, — значит, он мог купить себе всю шкуру четвероногого целиком.

Отчасти успокоенный тем, что он увидел или, скорее, тем, чего он не увидел, Питу кубарем скатился на лужайку, отер рукавом свою побагровевшую круглую физиономию и, улегшись среди молодого клевера, позволил себе попотеть на покое.

Однако нежные ароматы люцерны и майорана не могли вытеснить из памяти Питу свежепросоленную свинину мамаши Бийо и весившую целый фунт четвертинку пеклеванного хлеба, которую он получал из рук Катрин за каждой трапезой, иными словами, трижды в день.

Хлеб этот стоил в ту пору четыре с половиной су за фунт — непомерная цена, соответствующая примерно девяти нынешним су; во всей Франции он был величайшей редкостью и казался тем, кому доводилось его отведать, лакомством наподобие сдобной булочки, которой, по мнению герцогини де Полиньяк, парижанам следовало кормиться, когда у них кончалась мука.

Понятно поэтому, что Питу в своих философических размышлениях представлял мадемуазель Катрин великодушнейшей в мире принцессой, а ферму папаши Бийо — роскошнейшим в свете дворцом.

Затем, подобно евреям на берегах Иордана, он, собрав последние силы, обращал взоры к востоку, — иначе говоря, к этой благословенной ферме, и вздыхал.

Впрочем, вздыхать — занятие небесполезное для человека, которому нужно перевести дух после безумной гонки.

Вздыхая, Питу дышал полной грудью и чувствовал, как мысли его, мгновение назад такие путаные и смутные, проясняются.

«Отчего же, — спросил он самого себя, — в такой короткий срок со мной случилось столько невероятных событий? Отчего я пережил за три дня больше, чем за всю прежнюю жизнь? Все дело в том, что мне приснилась кошка, которая хотела меня оцарапать».

И он сделал рукой жест, означающий, что источник всех его несчастий не вызывает у него никаких сомнений.

«Однако, — прибавил Питу, немного подумав, — мой почтенный аббат Фортье учил меня вовсе не такой логике. Не может быть, чтобы все приключения произошли со мной только оттого, что мне приснилась злая кошка. Сон дан человеку как предупреждение, не больше. Не помню какой автор сказал: „Тебе приснился сон, берегись!“ — „Cave, somniasti!“.

„Somniasti? — в ужасе спросил себя Питу. — Неужели я опять употребил варваризм? О нет, это всего-навсего элизия; по правилам грамматики следовало бы сказать somnia-visti“.

„Удивительно, — продолжал Питу, не в силах сдержать восхищения самим собой, — насколько лучше я знаю латынь с тех пор, как бросил ее учить“.

И, восславив таким образом самого себя, Питу поднялся и продолжил свой путь.

Он шел широкими шагами, но более спокойно. На такой скорости он мог одолевать в час два льё.

Поэтому через два часа он уже оставил позади Нантей и устремился к Даммартену.

Внезапно слух его, острый, как у индейца из племени сиу, поразили доносящийся откуда-то издалека топот копыт и звон подков.

— Ну и ну! — подумал Питу и продекламировал знаменитый стих из Вергилия:

Quadrupedante putrem sonitu quatit ungula campum[20].

Он оглянулся.

Но ничего не увидел.

Быть может, это те ослы, которых он обогнал в Левиньене, пустились галопом? Но это предположение Питу отверг, так как по мостовой стучал, говоря словами поэта, железный коготь, а Питу знал, что ни в Арамоне, ни в Виллер-Котре никто никогда не подковывал ослов, за исключением матушки Сабо, да и та сделала это лишь потому, что развозила почту между Виллер-Котре и Крепи.

Питу на время позабыл об услышанном шуме и возвратился к своим раздумьям.

Кто были те черные люди, что расспрашивали его о докторе Жильбере, связали ему руки, гнались за ним, но не сумели его настичь?

Откуда взялись эти люди, не известные никому в округе?

Чего могли они хотеть от Питу, никогда их не видевшего и, следовательно, совсем не знавшего?

Каким образом вышло, что он их не знает, а они его знают? Зачем мадемуазель Катрин велела ему бежать в Париж и зачем дала ему на дорогу луидор, равный сорока восьми ливрам, на который можно купить двести сорок фунтов хлеба по четыре су за фунт — столько хлеба, что, если расходовать его экономно, можно продержаться целых восемьдесят дней, то есть почти три месяца?

Выходит, мадемуазель Катрин считает, что Питу может или должен провести вдали от нее целых восемьдесят дней?

Тут Питу вздрогнул.

— О Боже! — воскликнул он. — Опять этот звон подков!

И он насторожился.

„На этот раз, — сказал себе Питу, — ошибки быть не может: это скачет галопом конь; сейчас я увижу его на пригорке“.

Не успел он договорить, как на вершине небольшого холма, откуда сам он только что спустился, то есть примерно в четырехстах шагах, показался всадник.

Питу, не веривший, что полицейский способен превратиться в осла, вполне допускал, что полицейский этот способен вскочить в седло, дабы поскорее нагнать ускользающую добычу.

Страх, ненадолго оставивший Питу, овладел им с новой силой: ноги его, кажется, сделались еще длиннее и выносливее, чем два часа назад, когда они сослужили ему такую хорошую службу.

19

В сторону (ит.).

20

Глухо копыта коней колотят по рыхлому полю (лат.). — "Энеида", VIII, 596.