Бастард де Молеон

— Аллах делает так, как ему угодно, — зловеще прогнусавил мавр. — Он отнял радость моих стариковских дней, цветок моей жизни, жемчужину невинности, что украшала мой дом.

— Нечестивец! — вскричал дон Педро, в котором эти с тайным умыслом сказанные слова пробудили себялюбие, а следовательно, и гнев, — и ты еще смеешь говорить о чистоте и невинности Аиссы, ты, кому известно о ее любви к французскому рыцарю, ты, знающий о ее позоре…

— Я? — сдавленным голосом спросил мавр. — Я знаю о позоре доньи Аиссы, обесчещенной Аиссы? И кто же это сказал? — издал он яростное мычание, которое, хотя и было притворным, не было от этого менее страшным.

— Та, кому твоя ненависть больше не причинит вреда, та, кто не лгала, та, кого отняла у меня смерть.

— У доньи Марии был свой интерес это говорить, — с презрением возразил сарацин. — Она могла это сказать из-за любви, потому что она умерла от любви, но оклеветать она могла из мести, потому что Аиссу она убила из мести.

Дон Педро замолчал, задумавшись над этим обвинением, столь убедительным и столь дерзким.

— Если бы донью Аиссу не сразил удар кинжала, — прибавил Мотриль, — люди, наверное, стали бы нам говорить, что это она хотела убить донью Марию.

Последний довод превосходил все границы наглости. Дон Педро воспользовался им, чтобы истолковать его по-своему.

— Почему бы нет… — сказал он. — Донья Мария выдала мне тайну твоей мавританки, разве та не могла отомстить доносчице?

— Не забывай, что перстень доньи Марии пуст, — возразил Мотриль. — Так, кто же высыпал из него яд, если не она сама… Король, ты совсем слеп, ибо за смертью обеих женщин не видишь, что Мария тебя обманула.

— Каким же образом? Она должна была предоставить доказательства, привести Аиссу, чтобы та подтвердила мне слова Марии.

— И она пришла?

— Она мертва.

— Чтобы вернуться, ей необходимо было иметь доказательства, а ничего доказать она не могла.

И дон Педро снова опустил голову, теряясь в страшной неизвестности.

— Правду, кто скажет мне правду? — бормотал он.

— Я говорю тебе правду.

— Ты? — вскричал король с удвоенной ненавистью. — Ты чудовище, это ты преследовал донью Марию, это ты настаивал, чтобы я бросил ее, это ты виновник ее смерти… Ну что ж! Ты исчезнешь из моих провинций, отправишься в изгнание, вот единственная милость, которую я могу тебе оказать.

— Тише, мой господин! Свершилось чудо, — сказал Мотриль, не отвечая на яростную угрозу дона Педро. — Сердце доньи Аиссы бьется у меня под рукой, она жива, жива!

— Жива, ты уверен? — спросил дон Педро.

— Я чувствую биение сердца.

— Рана не смертельная, может быть, позвать врача…

— Никто из христиан не прикоснется к благородной дочери моего султана, — с суровой властностью возразил Мотриль. — Может быть, Аисса и не выживет, но если она будет спасена, то спасу ее только я.

— Спаси ее, Мотриль! Спаси… Чтобы она все рассказала…

Мотриль пристально посмотрел на короля.

— Когда она заговорит, мой повелитель, то и расскажет все, — сказал он.

— Понимаешь, Мотриль, тогда мы все узнаем.

— Да, господин, мы узнаем, клеветник ли я и обесчещена ли Аисса.

Тогда дон Педро, который стоял на коленях перед двумя телами, посмотрел на зловещее лицо Марии, уродливо искаженное смертью; потом перевел взгляд на спокойное и нежное лицо Аиссы, которая спала обморочным сном.

«Донья Мария, действительно, была очень ревнивой, — думал он, — и я всегда помнил, что она не защитила Бланку Бурбонскую, которую я казнил из-за нее».

Он встал, желая теперь смотреть только на девушку.

— Спаси ее, Мотриль, — попросил он сарацина.

— Не беспокойтесь, господин, я хочу, чтобы она жила, и она будет жить.

Дон Педро, охваченный каким-то суеверным страхом, удалился, и ему казалось, что призрак доньи Марии поднялся с пола и идет вслед за ним по галерее.

— Если девушка будет в состоянии говорить, — сказал он Мотрилю, — приведи ее ко мне или сообщи мне, я желаю ее расспросить.

Таковы были его последние слова. Он вернулся к себе без сожалений, без любви, без надежды.

Мотриль приказал закрыть все двери, послал Хафиза нарвать лечебных трав, соком которых умастил рану Аиссы, ту рану, которую он нанес кинжалом так же умело, как хирург делает надрез скальпелем.

Аисса сразу же пришла в себя, когда Мотриль дал ей подышать какими-то пахучими благовониями. Она была совсем слаба, но вместе с силами к ней вернулась память; первым признаком жизни у нее был вырвавшийся крик ужаса. Она увидела бездыханное тело Марии Падильи, распростертое у ее ног; в глазах покойной еще можно было уловить угрозу и отчаяние.

VIII

ТЮРЬМА СЛАВНОГО КОННЕТАБЛЯ

Тем временем Дюгеклена перевезли в Бордо, резиденцию принца Уэльского, и он убедился, что обходятся с ним с величайшим почтением, хотя и как с пленником, за которым неотступно следят. В замке, куда его заточили, распоряжались управляющий и смотритель. Сотня солдат несла охрану, никого не пропуская к коннетаблю.

И все-таки самые высокопоставленные офицеры английской армии считали за честь нанести визит пленнику. Джон Чандос, сир д’Альбре и важные сеньоры Гиени добились разрешения обедать, а часто и ужинать вместе с Дюгекленом, который, будучи славным сотрапезником и весельчаком, чудесно их принимал; чтобы хорошо их угостить, он занимал деньги у ростовщиков Бордо под свои поместья в Бретани.

Постепенно коннетабль усыпил недоверчивость гарнизона замка. Казалось, ему нравится находиться в тюрьме, и он не обнаруживает ни малейшего желания оказаться на свободе.

Когда его навещал принц Уэльский, то Дюгеклен, смеясь, заговаривал с ним о выкупе.

— Выкуп собирают, ваша светлость, потерпите немного, — шутил он.

Принц в ответ делился с ним своими заботами. Дюгеклен с присущей ему откровенностью упрекал принца за то, что тот поставил свой гений и свою силу на службу такому вредному делу, как поддержка дона Педро.

— Каким образом рыцарь с вашим положением и вашими заслугами мог опуститься до того, чтобы защищать этого вора, убийцу, этого коронованного вероотступника? — спрашивал Дюгеклен.

— Из-за государственных интересов, — отвечал принц.

— И желания не давать покоя Франции, так ведь? — допытывался коннетабль.

— Ах, мессир Бертран, не заставляйте меня говорить о политике, — просил принц.

И оба смеялись.

Иногда герцогиня, жена принца Уэльского, посылала Бертрану напитки, подарки, сделанные своими руками, и эти трогательные знаки внимания скрашивали пленнику пребывание в крепости.

Однако рядом с ним не было никого, кому он мог бы доверить свои горести, а они были велики. Он видел, что время уходит, чувствовал, что его собранная с огромными трудностями армия с каждым днем редеет, и поэтому гораздо сложнее будет ее собрать, коща это потребуется.

Почти на его глазах развертывалась картина пленения его боевых товарищей — тысячи двухсот офицеров и солдат, взятых при Наваррете, — этого ядра непобедимого войска; они, получив свободу, станут с упорством собирать остатки той великой мощи, что в один день была раздавлена неожиданным поражением.

Часто он думал о короле Франции, которому в это время, вероятно, приходилось очень нелегко. Из глубины своей мрачной тюрьмы он видел, как его дорогой и почитаемый король, опустив голову, прохаживается под шпалерами сада дворца Сен-Поль, то впадая в отчаяние, то надеясь, и шепчет, подобно Августу: «Бертран! Верни мне мои легионы!»

А в это время, прибавлял Дюгеклен в своих внутренних монологах, Францию захлестывает лавина наемных отрядов, всех этих каверлэ, смельчаков, которые, подобно саранче, пожирают остатки скудной жатвы.

Потом Дюгеклен мысленно обращался к Испании и раздумывал о подлых обманах дона Педро, о жалком положении Энрике, навсегда свергнутого с трона, к которому только лишь прикоснулся. И тогда коннетаблю трудно было сдержаться, и он обвинял в трусливой лени этого графа, который, вместо того чтобы упорно продолжать свое дело, посвятив ему свою судьбу, свою жизнь, и поднять половину христианского мира против неверных испанцев, связанных с доном Педро, вероятно, недостойно выпрашивал себе кусок хлеба у какого-нибудь безродного сеньора.