Страница 15 из 156
Но вместо них он увидел странную физиономию, опаленную солнцем, обросшую густой бородой, достойной натурщика, горящие, как уголья, глаза и насмешливую улыбку, обнажавшую тридцать два блестящих белых зуба, острых и жадных, как у волка или шакала.
Г олова этого человека, обросшая седеющими тусклыми волосами, была повязана красным клетчатым платком; длинное, тощее и костлявое тело было облачено в неимоверно рваную и грязную блузу, и казалось, что при каждом движении этого человека его кости должны стучать, как у скелета. Рука, хлопнувшая Андреа по плечу, — первое, что он увидел, — показалась ему гигантской.
Узнал ли он при свете фонаря своего тильбюри эту физиономию или же просто был ошеломлен ужасным видом этого человека, мы не знаем; во всяком случае, он вздрогнул и отшатнулся.
— Что вам от меня нужно? — сказал он.
— Извините, почтенный, — ответил человек, прикладывая руку к красному платку, — может быть, я вам помешал, но мне надо вам кое-что сказать.
— По ночам не просят милостыни, — сказал грум, намереваясь избавить своего хозяина от назойливого бродяги.
— Я не прошу милостыни, красавчик, — иронически улыбаясь, сказал незнакомец, и в его улыбке было что-то такое страшное, что слуга отступил, — я только хочу сказать два слова вашему хозяину, который дал мне одно поручение недели две тому назад.
— Послушайте, — сказал, в свою очередь, Андреа достаточно твердым голосом, чтобы слуга не заметил, насколько он взволнован, — что вам нужно? Говорите скорей, приятель.
— Мне нужно… — едва слышно произнес человек в красном платке, — мне нужно, чтобы вы избавили меня от необходимости возвращаться в Париж пешком. Я очень устал и не так хорошо пообедал, как ты, и едва держусь на ногах.
Андреа вздрогнул, услышав это странное обращение.
— Но чего же вы хотите наконец? — спросил он.
— Хочу, чтобы ты довез меня в твоем славном экипаже.
Андреа побледнел, но ничего не ответил.
— Да, представь себе, — сказал человек в красном платке, засунув руки в карманы и вызывающе глядя на молодого человека, — мне этого хочется! Слышишь, мой маленький Бенедетто?
При этом имени Андреа, по-видимому, стал уступчивее; он подошел к груму и сказал:
— Я действительно давал этому человеку поручение, и он должен дать мне отчет. Дойдите до заставы пешком, там вы наймете кабриолет, чтобы не очень опоздать.
Удивленный слуга удалился.
— Дайте мне по крайней мере въехать в тень, — сказал Андреа.
— Ну, что до этого, я сам провожу тебя в подходящее место; вот увидишь, — сказал человек в красном платке.
Он взял лошадь под уздцы и отвел тильбюри в темный угол, где действительно никто не мог увидеть того почета, который ему оказывал Андреа.
— Это не ради чести проехаться в хорошем экипаже, — сказал он. — Нет, я просто устал, а кстати, хочу поговорить с тобой о делах.
— Ну, садитесь, — сказал Андреа.
Жаль, что было темно, потому что любопытное зрелище представляли этот оборванец, восседающий на шелковых подушках, и рядом с ним правящий лошадью элегантный молодой человек.
Андреа проехал все селение, не сказав ни слова; его спутник тоже молчал и только улыбался, как будто очень довольный тем, что пользуется таким превосходным способом передвижения.
Как только они проехали Отей, Андреа осмотрелся, удостоверяясь, что их никто не может ни видеть, ни слышать; затем он остановил лошадь и, скрестив руки на груди, повернулся к человеку в красном платке.
— Послушайте, — сказал он, — что вам от меня надо? Зачем вы нарушаете мой покой?
— Нет, ты скажи, мальчик, почему ты мне не доверяешь?
— В чем я не доверяю вам?
— В чем? Ты еще спрашиваешь? Мы с тобой расстаемся на варском мосту, ты говоришь мне, что отправляешься в Пьемонт и Тоскану, и ничего подобного, ты оказываешься в Париже!
— А чем это вам мешает?
— Да ничем, наоборот, я надеюсь, что это будет мне на пользу.
— Вот как! — сказал Андреа. — Вы, значит, намерены на мне спекулировать?
— Ну, зачем такие громкие слова!
— Предупреждаю вас, что это напрасно, дядя Кадрусс.
— Да ты не сердись, малыш, ты сам должен знать, что значит несчастье, ну а несчастье делает человека завистливым. Я-то воображаю, что ты бродишь по Пьемонту и Тоскане и тянешь лямку чичероне или носильщика; я всей душой жалею тебя, как жалел бы родного сына. Ты же помнишь, я всегда тебя звал сыном.
— Ну а дальше? Дальше что?
— Ах ты, порох! Потерпи немного.
— Я и так терпелив. Ну, кончайте.
— И вдруг я встречаю тебя у заставы, в тильбюри с грумом, одетого с иголочки. Ты что же, нашел золотоносную жилу или купил маклерский патент?
— Значит, вы завидуете?
— Нет, я просто доволен, так доволен, что захотел поздравить тебя, малыш, но я был недостаточно прилично одет и потому принял меры предосторожности, чтобы не компрометировать тебя.
— Хороши меры предосторожности! — сказал Андреа. — Заговорить со мной при слуге!
— Что поделаешь, сынок, заговорил, когда удалось встретиться. Лошадь у тебя быстрая, экипаж легкий, и сам ты скользкий, как угорь; упусти я тебя сегодня, я бы тебя, пожалуй, уже больше не поймал.
— Вы же видите, я вовсе не прячусь.
— Это твое счастье, я очень бы хотел сказать то же про себя, а вот я прячусь. К тому же я боялся, что ты меня не узнаешь, но ты меня узнал, — прибавил Кадрусс с гаденькой улыбочкой, — это очень мило с твоей стороны.
— Ну хорошо, — сказал Андреа, — что же вы хотите?
— Ты говоришь мне «вы»; это нехорошо, Бенедетто, ведь я твой старый товарищ; смотри, я стану требовательным.
Эта угроза охладила гнев молодого человека: он чувствовал, что вынужден уступить.
Он снова пустил лошадь рысью.
— С твоей стороны нехорошо так обращаться со мной, Кадрусс, — сказал он. — Ты сам говоришь, что мы старые товарищи, ты марселец, я…
— Так ты теперь знаешь, кто ты?
— Нет, но я вырос на Корсике. Ты стар и упрям, я молод и неуступчив. Плохо, если мы начнем угрожать друг другу, нам лучше всего решать полюбовно. Чем я виноват, что судьба мне улыбнулась, а тебе по-прежнему не везет?
— Так тебе правду повезло? Значит, и этот грум, и тильбюри, и платье не взяты напрокат? Что ж, тем лучше! — сказал Кадрусс с заблестевшими от жадности глазами.
— Ты сам это отлично видишь и понимаешь, раз ты заговорил со мной, — сказал Андреа, все больше волнуясь. — Будь у меня на голове платок, как у тебя, грязная блуза на плечах и дырявые башмаки на ногах, ты не стремился бы узнать меня.
— Вот видишь, как ты меня презираешь, малыш. Нехорошо! Теперь, когда я тебя нашел, ничто не мешает мне одеться в лучшее сукно. Я же знаю твое доброе сердце: если у тебя два костюма, ты отдашь один мне; ведь я отдавал тебе свою порцию супа и бобов, когда ты уж очень хотел есть.
— Это верно, — сказал Андреа.
— И аппетит же у тебя был! У тебя все еще хороший аппетит?
— Ну, конечно, — сказал, смеясь, Андреа.
— Воображаю, как ты пообедал сейчас у этого князя!
— Он не князь, он только граф.
— Граф? Богатый?
— Да, но не рассчитывай на него: с этим господином не так легко иметь дело.
— Да ты не беспокойся! Твоего графа никто не трогает, можешь оставить его себе. Но, конечно, — прибавил Кадрусс, на губах которого снова появилась та же отвратительная улыбка, — за это тебе придется раскошелиться.
— Ну, сколько же тебе нужно?
— Думаю, что на сто франков в месяц…
— Ну?
— Я смогу существовать…
— На сто франков?
— Плохо, конечно, ты сам понимаешь, но…
— Но?
— На сто пятьдесят франков я отлично устроюсь.
— Вот тебе двести, — сказал Андреа.
И он положил в руку Кадрусса десять луидоров.
— Хорошо, — сказал Кадрусс.
— Заходи к швейцару каждое первое число, и ты будешь получать столько же.
— Ну вот, ты опять меня унижаешь!
— Как так?