Страница 59 из 151
Доктор и духовник переглянулись и сделали движение, как бы собираясь отстранить Арамиса. Но он двумя крестными знамениями, каждое на особый лад, пригвоздил их к месту.
— Начальник, — прошептали они.
Арамис медленно вошел в комнату, где умирающий боролся с первыми приступами агонии.
Францисканец — оттого ли, что эликсир произвел свое действие, оттого ли, что появление Арамиса придало ему силы, — напрягся и поднялся на кровати, с горящими глазами, полуоткрытым ртом и влажными от пота волосами.
Арамис почувствовал в комнате удушливый запах; окна были закрыты, камин пылал; две желтые восковые свечи оплывали на медные подсвечники и еще больше нагревали воздух.
Арамис открыл окно и, устремив на умирающего взгляд, полный понимания и уважения, сказал:
— Монсеньер, прошу прощения за то, что вошел к вам без зова, но меня тревожит ваше состояние, и я боялся, что вы скончаетесь, не повидавшись со мной, так как в вашем списке я стою шестым.
Умирающий вздрогнул и посмотрел на лист бумаги.
— Значит, вы тот, кого когда-то звали Арамисом, а потом шевалье д’Эрбле? Значит, вы ваннский епископ?
— Да, монсеньер.
— Я вас знаю, я вас видел.
— На последнем юбилее мы встречались у святого отца.
— Ах да, вспомнил! И вы тоже находитесь в числе соискателей?
— Монсеньер, я слышал, что ордену необходимо держать в своих руках важную государственную тайну, и, зная, что из скромности вы решили сложить с себя свои обязанности в пользу того, кто добудет эту тайну, я написал о своей готовности выступить соискателем, так как мне одному известна очень важная тайна.
— Говорите, — сказал францисканец, — я готов выслушать вас и судить, насколько важна ваша тайна.
— Монсеньер, та тайна, которую я буду иметь честь доверить вам, не может быть высказана вслух. Всякая мысль, вышедшая за пределы нашего сознания и получившая то или иное выражение, уже не принадлежит тому, кто ее породил. Слово может быть подхвачено внимательным и враждебным ухом; поэтому его не следует бросать случайно, иначе тайна перестает быть тайной.
— Как же в таком случае вы предполагаете сообщить мне вашу тайну? — спросил умирающий.
Арамис знаком попросил доктора и духовника удалиться и подал францисканцу пакет в двойном конверте.
— Но ведь написанные слова могут быть еще опаснее слов, сказанных вслух, как вы думаете? — спросил францисканец.
— Нет, монсеньер, — отвечал Арамис, — потому что в этом конверте вы увидите знаки, понятные только вам и мне.
Францисканец смотрел на Арамиса со все возрастающим изумлением.
— Это, — продолжал Арамис, — тот шифр, который вы приняли в тысяча шестьсот пятьдесят пятом году и который мог бы разобрать лишь ваш покойный секретарь Жуан Жужан, если бы он вернулся с того света.
— Вы, значит, знаете этот шифр?
— Я сам дал его Жужану.
И Арамис, почтительно поклонившись, направился к двери, точно собираясь уйти.
Но жест францисканца и его зов удержали его.
— Иисус, — воскликнул монах, — ессе homo![9]
Затем, вторично прочитав бумагу, попросил:
— Подойдите поскорее ко мне.
Арамис подошел к францисканцу с тем же спокойным и почтительным видом.
Францисканец, протянув руку, привлек его к себе.
— Как и от кого вы могли узнать подобную тайну?
— От госпожи де Шеврез, близкой подруги и доверенного лица королевы.
— А госпожа де Шеврез?
— Умерла.
— А другие знали?
— Только двое простолюдинов: мужчина и женщина.
— Кто же они?
— Они его воспитывали.
— Что же с ними сталось?
— Тоже умерли… тайна эта сжигает, как огонь.
— Но вы ведь живы?
— Никто не знает, что тайна в моих руках.
— Давно?
— Уже пятнадцать лет.
— И вы хранили ее?
— Я хотел жить.
— А теперь дарите ее ордену, без честолюбия, не требуя вознаграждения?
— Я дарю ее ордену, питая честолюбивые замыслы и не бескорыстно, — отвечал Арамис, — потому что теперь, когда вы меня знаете, монсеньер, вы сделаете из меня, если останетесь живы, то, чем я могу, чем я должен быть.
— Но так как я умираю, — воскликнул францисканец, — то я делаю тебя своим преемником… Возьми!
И, сняв перстень, он надел его на палец Арамиса.
Затем обратился к двум свидетелям этой сцены:
— Подтвердите, когда понадобится, что я, больной телом, но в здравом уме, свободно и добровольно передал это кольцо — знак всемогущества — монсеньеру д’Эрбле, епископу ваннскому, и что я назначаю его своим преемником. Я, смиренный грешник, готовый предстать перед Богом, склоняюсь перед ним первый, чтоб показать пример всем.
И действительно, францисканец поклонился, а доктор и иезуит упали на колени. Арамис, побледнев не меньше умирающего, обвел взглядом всех актеров этой сцены. Удовлетворенное честолюбие приливало вместе с кровью к его сердцу.
— Поспешим, — попросил францисканец, — меня гнетет, мне не дает покоя то, что я должен еще сделать! Я не успею выполнить задуманного.
— Я выполню все, — обещал Арамис.
— Хорошо.
И, обращаясь к иезуиту и к доктору, францисканец добавил:
— Оставьте нас одних.
Те повиновались.
— Этим знаком, — сказал он, — вы можете сдвинуть землю; этим знаком вы будете разрушать, этим знаком вы будете созидать: In hoc signo vinces![10] Закройте дверь, — закончил францисканец, обращаясь к Арамису.
Арамис запер дверь и вернулся к францисканцу.
— Папа составил заговор против ордена, — сказал монах, — папа должен умереть.
— Он умрет, — спокойно отвечал Арамис.
— Орден должен семьсот тысяч ливров одному бременскому купцу по имени Бонштетт, который приехал сюда, прося в качестве гарантии мою подпись.
— Ему будет уплачено, — обещал Арамис.
— Шестеро мальтийских рыцарей — вот их имена, — из-за болтливости одного иезуита одиннадцатого года узнали тайны, доверяемые только членам ордена, посвященным в третью степень; нужно узнать, как поступили эти люди с тем, что им было открыто, и не допустить дальнейшего разглашения.
— Это будет сделано.
— Троих опасных членов ордена нужно отправить в Тибет, чтобы они погибли там: они приговорены. Вот их имена.
— Я приведу приговор в исполнение.
— Наконец, в Антверпене живет одна дама, двоюродная внучка Равальяка; у нее есть бумаги, компрометирующие орден. В течение пятидесяти одного года ее семья получала пенсию в пятьдесят тысяч ливров. Пенсия — тяжелый расход; орден не богат… Выкупите бумаги за определенную сумму, а в случае отказа уничтожьте пенсию… не подвергая орден опасности.
— Я обдумаю, — сказал Арамис.
— На прошлой неделе в лиссабонский порт должен был прийти корабль из Лимы; для виду он нагружен шоколадом, в действительности на нем золото. Каждый слиток прикрыт слоем шоколада. Это судно принадлежит ордену; оно стоит семнадцать миллионов ливров; потребуйте его: вот документы.
— В какой порт велеть ему зайти?
— В Байонну.
— Если не помешает погода, он прибудет через три недели. Это все?
Францисканец сделал утвердительный знак, потому что не мог больше говорить; кровь подступила ему к горлу и хлынула изо рта, из ноздрей и из глаз. Несчастный успел только пожать руку Арамису, затем в судороге упал с кровати на пол.
Арамис приложил руку к его сердцу: сердце не билось. Нагнувшись, Арамис заметил, что один лоскуток бумаги, переданный им францисканцу, уцелел. Он взял его, сжег дотла и позвал духовника и доктора.
— Ваш кающийся предстал перед Богом, — обратился он к духовнику, — теперь он нуждается только в молитвах и обряде погребения. Идите приготовьте все нужное для самых скромных похорон, какие подобают бедному монаху… Ступайте!
Иезуит ушел. Тогда, обращаясь к врачу, лицо у которого было бледное и встревоженное, Арамис тихонько сказал:
— Господин Гризар, вылейте из этого стакана все, что в нем осталось, и выполощите его; в нем еще слишком много того, что Главный Совет приказал вам прибавить в лекарство.