Сорок пять

Оба соучастника, которых я выдаю Вам как брат и король, чаще всего встречаются в малом замке Луаньяк. Они отправляются туда под предлогом охоты; этот дворец, кроме того, — очаг интриг, в которых замешаны и Гизы; ибо Вы несомненно знаете, какой злополучной любовью преследовала моя сестра и Генриха де Гиза, и моего собственного брата, герцога Анжуйского, в те времена, когда я сам носил это имя, а мой брат назывался герцогом Алансонским”.

— Quo et quam irregulari amore sit prosecuta et Henricum Guisum et germanum meum…

“Обнимаю Вас и прошу обратить внимание на мои предупреждения, я готов помочь Вам всегда и во всем. Пока же воспользуйтесь советами Шико, которого я Вам посылаю”.

— Age auctore Chicoto! Великолепно, вот я и советник королевства Наваррского.

“Ваш любящий и т. д. и т. д.”

Прочитав письмо, Шико сжал голову обеими руками.

— О! — сказал он. — Вот, думается мне, довольно скверное поручение, оно доказывает, что, убегая от одной беды, можно попасть в еще худшую, как говорит Гораций Флакк. По правде сказать, я предпочитаю Майена. И все же, если не считать вытканного золотом кошелька, которого я не могу ему простить, это письмо написано ловким человеком. Если предположить, что Генрих сделан из того же теста, что и все мужья, это письмо может его рассорить сразу и с женой, и с Тюренном, и с Анжу, и с Гизами, и даже с Испанией. Для того чтобы Генрих Валуа, живя в Лувре, был так хорошо осведомлен о том, что происходит в По у Генриха Наваррского, нужно, чтобы у него там был шпион, и этот шпион очень заинтересует наваррца. С другой, стороны, это письмо принесет мне кучу неприятностей, если я встречу испанца, лорренца, беарнца или фламандца, которые пожелали бы узнать цель моей поездки в Беарн. Я же проявлю крайнюю недальновидность, если не подготовлюсь к встрече с одним из таких любопытных. Кое-что припас для меня, если не ошибаюсь, монах Борроме.

Кроме того:

Чего искал Шико, когда просил короля Генриха куда-нибудь его послать? Покоя — вот чего он хотел. А теперь Шико поссорит короля Наваррского с женой. Это совсем не дело для Шико, так как Шико, поссорив таких влиятельных людей, приобретет смертельных врагов, которые помешают ему благополучно дожить до восьмидесяти лет. Черт возьми, тем лучше, хорошо жить только молодым. Но тогда уж лучше было подождать, пока господин де Майен пырнет меня кинжалом. Нет, во всем нужна взаимность — таков девиз Шико. Значит, Шико продолжит свое путешествие. Но Шико человек умный и примет все меры предосторожности. То есть при нем будут только деньги, и если Шико убьют, это принесет вред ему одному. Поэтому Шико довершит то, что начал, — он переведет это прекрасное письмо с начала до конца на латинский язык, запечатлеет его в памяти, где оно уже на две трети запечатлелось, потом купит лошадь, потому что от Живизи до По нужно сделать слишком много шагов. Но прежде всего Шико разорвет письмо своего друга Генриха Валуа на бесчисленное количество кусочков и постарается, чтобы одни из этих кусочков полетели в Орж, другие — в воздух, а третьи вернулись к нашей общей матери земле, в лоно которой возвращается все, даже глупость королей. Когда Шико кончит то, что он начал…

Шико замолчал и приступил к осуществлению своего проекта. Одна треть письма отправилась в воду, вторая — в воздух, а третья — исчезла в яме, вырытой для этой цели не кинжалом, не ножом, но таким инструментом, который мог в случае необходимости заменить и то и другое и который Шико носил за поясом.

Кончив эту операцию, он продолжал:

— Шико отправится в путь со всеми предосторожностями, пообедает в добром городе Корбейле, как того требует его добропорядочный желудок. А пока займемся латинским сочинением, которое мы решили составить; думается, мы создадим довольно изящный текст.

Внезапно Шико остановился: он заметил, что не сможет перевести на латинский язык слово “Лувр”, — это его очень огорчило.

Ему пришлось также переделать Марго в Марготу, как он уже сделал из Шико — Шикотуса; между тем для красоты надо было бы превратить Шико в Шикота, а Марго в Маргот, что уже напоминает не латынь, а греческий.

О слове “Маргарита” он даже не думал; такой перевод был бы, по его мнению, неточен.

Вся эта латынь, изысканно пуристическая, с цицероновскими оборотами, привела Шико к приятному городу Корбейлю, где смелый посланец меньше знакомился с чудесами Сен-Спира, чем с чудесами повара-трактирщика, насыщавшего ароматными парами окрестности собора.

Мы не будем описывать пиршество, которому он предался, мы не будем пытаться рисовать лошадь, которую он купил в конюшне хозяина гостиницы; это значило бы задать себе слишком трудную задачу; мы скажем только, что обед был достаточно длинным, а лошадь достаточно плохой, чтобы дать нам, если бы у нас хватило совести, материала почти на целый том.

III

ЧЕТЫРЕ ВЕТРА

Шико на своей маленькой лошади — впрочем, настолько выносливой, чтобы нести на себе такого большого человека, — переночевав в Фонтенебло, сделал на следующий день крюк вправо и достиг маленькой деревушки Оржеваль.

Он хотел в этот день сделать еще несколько лье, потому что ему, видимо, не терпелось подальше отъехать от Парижа. Но его лошадь начала спотыкаться так часто и так сильно, что он счел необходимым остановиться.

В течение всего пути его обычно очень проницательный взгляд не смог обнаружить ничего подозрительного. Люди, тележки, заставы казались в одинаковой мере безобидными.

Несмотря, однако же, на то, что внешне все было как будто спокойно, Шико не чувствовал себя в безопасности; наши читатели знают, что в действительности он меньше кого бы то ни было доверялся внешнему спокойствию.

Прежде чем поставить в стойло лошадь и лечь спать, он очень внимательно осмотрел весь дом.

Шико показали великолепные комнаты с тремя или четырьмя выходами; однако, по мнению Шико, в них не только было слишком много дверей, но эти двери недостаточно хорошо закрывались.

Хозяин только что отремонтировал большой чулан, имевший только один выход на лестницу; изнутри эта дверь была снабжена солидными задвижками.

Шико приказал поставить кровать в этом чулане, сразу понравившемся ему больше, чем великолепные, но ничем не защищенные комнаты, которые ему показали вначале.

Он несколько раз опробовал задвижки и, удовлетворенный тем, что они достаточно крепки, хотя двигаются легко, поужинал, приказал не убирать со стола под предлогом, что у него по ночам бывают приступы голода, разделся, положил одежду на стул и лег.

Но прежде чем лечь, он для большей безопасности вытащил из кармана кошелек или, вернее, мешок с деньгами и положил его вместе со шпагой под подушку.

Потом он мысленно три раза повторил письмо.

Стол был для него второй линией обороны; и все же это двойное укрепление казалось ему недостаточным; он встал, поднял обеими руками шкаф и забаррикадировал им дверь.

Итак, между ним и возможным нападением были дверь, шкаф и стол.

Гостиница показалась Шико почти необитаемой. У хозяина было невинное лицо; вечером был такой ветер, что мог вырвать рога у быков, а деревья по соседству ужасно скрипели, но этот скрип, по словам Лукреция, мог показаться ласковым и приветливым хорошо укрытому и закутанному путешественнику, лежащему в теплой постели.

Завершив подготовку к возможной обороне, Шико с наслаждением растянулся на своем ложе. Нужно сказать, что постель была мягкой и приспособленной для того, чтобы защитить лежащего в ней от всяческого беспокойства как со стороны людей, так и со стороны предметов неодушевленных.

Действительно, ее закрывали широкие занавеси из зеленой саржи, а одеяло, толстое, как перина, обволакивало приятной теплотой все члены заснувшего путешественника.

Шико поужинал по рецепту Гиппократа, то есть очень скромно, он выпил только одну бутылку вина; его желудок, расширившийся должным образом, распространял по всему организму то блаженное ощущение, которое безошибочно дает этот услужливый орган, заменяющий сердце многим так называемым честным людям.